Замок Монбрён

Оба молодых человека, с беспокойством устремив глаза на замок, казалось, чего-то ожидали. Жераль был неподвижен, подобно мраморной статуе, но капитан часто оборачивался назад, чтобы увериться, что подчиненные его со всей точностью исполняют данные им приказания. Менестрель сделал беспокойное движение, которое товарищ его принял за знак нетерпения.

– Сир менестрель! – сказал он ему вполголоса.– Я знаю, что вы не привыкли сносить труды и опасности военного ремесла, и от всего сердца желал бы избавить вас от этого, но вы знаете всех обитателей замка и можете снабдить меня полезными сведениями как о них, так и об их намерениях. Вот почему я просил вас разделить со мной на некоторое время опасность этого предприятия. После не будет необходимости в ваших советах, и вы сможете оставить лагерь в любое время.

Трубадур грустно улыбнулся.

– Я думаю, сир капитан, вы по справедливости можете составить себе дурное понятие о храбрости служителей поэзии, и я, право, лучше умею владеть своей арфой, чем этим тяжелым копьем. Но хотя я и трубадур, однако во мне течет благородная кровь, и я никогда не бледнел перед опасностью. Отец мой был некогда храбрым и могущественным воином; постарев, больной, без всякого состояния, он старался привить мне любовь к мирным занятиям, но он никогда не одобрял трусости и малодушия и с ранних лет научил меня презирать их.

– Как? – переспросил рассеянно Доброе Копье.– У вас есть еще отец?

– Нет, его уже нет,– отвечал со вздохом Жераль.– Я один в целом мире. Один пилигрим, которого я несколько месяцев назад встретил у сира Бюфьера, сказал мне, что благородный старик принял смерть достойно и перед смертью тщетно призывал своего сына. Я горько оплакивал его и теперь еще оплакиваю.

– Но зачем же вы его покинули, сир менестрель, если он, кроме вас, не имел на свете никого другого?

– Я вам сказал, сир, что он был беден. Война не могла обогатить такого простого рыцаря, каким был Монтагю. Когда он перестал служить англичанам, он разорился. Маленькое имение его в Сентонже было продано для уплаты долгов. Уцелела только небольшая хижина и незначительная часть денег, чтобы можно было жить, не умирая с голода. Несчастья сделали его печальным и мрачным. Я был у него единственным сыном. Он воспитывал меня в уединении и учил ненавидеть войну и сопряженную с нею бесчеловечность. Я сосредоточил на нем всю мою привязанность, и он любил меня нежно. Но однажды я заметил, что я в тягость бедному старику. Я сказал ему, что намерен удалиться. Старик вспыхнул и стал обвинять меня в неблагодарности. Я замолчал. Между тем нужда увеличивалась; всякий день лишения становились все невыносимее для благородного Монтагю, я решился… Ночью поцеловал руку спящего отца, взял свою арфу и покинул уединенный домик, в котором прошли дни моего детства. Потом я уже никогда не видел бедного старика, который, может быть, умер оттого, что не мог перенести потерю сына.

Трубадур наклонил голову, чтобы скрыть свои слезы. Анри Доброе Копье тоже был растроган, и, казалось, слова Жераля пробудили в сердце его какое-то глубокое грустное воспоминание.

– По крайней мере,– возразил он,– отец ничем не оскорбил вас. После вашего отъезда он не позорил вашего имени в присутствии всех своих служителей… тогда как я!.. Но полно об этом тягостном предмете. Без сомнения, выберется еще минута, и тогда, может быть, я расскажу вам то, чего никогда и никому еще не рассказывал.

Он замолчал на минуту, пытаясь успокоиться.

– Не кажется ли вам, мессир,– начал он, стараясь казаться спокойным,– что условленный час прошел и что в замке, без сомнения, случилось какое-то неожиданное происшествие?

– До часа ранней обедни еще очень далеко, капитан Доброе Копье, и барон не из тех людей, чтобы отказываться от предприятия, раз обдуманного. Все будет так, как говорила благородная Валерия, и если вы приняли надлежащие предосторожности…

– Принял, камрад, могу вас уверить, я послал тридцать человек в Волчью Пасть и столько же в Соколью долину, а сам с остальными людьми брошусь по следам барона Монбрёна, как только увижу, что он выезжает из замка. Все продумано отлично. Воины мои заняли выгодное положение в лесу, и, конечно, великий Бертран будет мне обязан своим освобождением, если только действительно осмелятся на него напасть.

– Да услышит вас Бог! Но, клянусь святым Жаком, кажется, обитатели Монбрёна проснулись наконец.

Анри Доброе Копье вздрогнул и быстро обернулся. Подъемный мост замка был опущен, и минуту спустя длинный строй всадников, хорошо вооруженных, вышел из ворот и направился в поле. Никакой шум – ни команды, ни звук трубы – не возвещал их выхода, и они двигались вперед в совершенной тишине.

– Это засада,– прошептал капитан.– Наземь все! – продолжал он, обращаясь к своим солдатам.– Не шевелиться, лежать смирно. Горе тому, кто шевельнет рукой или языком!

В то же время он сам прилег позади кустарника, остерегаясь, чтобы оружие его не стукнуло, и подал знак Жералю сделать то же.