Замороженный мир

Из близко расположенных кустов высунулись две головы. Триш и Ерш вытащили Долбушина из машины. Триш снял куклу, чтобы пощупать ему на шее пульс.

– Жив! Разве мой бронежилет не чудо!

– А вдруг у него амнезия? – спросил Ерш. – Головкой-то хорошо ударился!

– Главное – чтобы он не забыл, где у него хранятся запасы псиоса! – хмыкнул Триш.

Не мешкая, оба оболтуса подхватили Долбушина на руки и, оценив расстояние до берсерков, полушагом-полубегом понесли его в кустарник. Два бешеных, только с виду безобидных носка прикрывали их отход.

Глава двадцать седьмая

Думай, голова, думай!

Порой мне кажется, что любовь – это способность прощать друг другу несовершенство, и ничего больше.

Кавалерия

Шныры сидели в корпусе игольного завода у бойниц, держа в руках тяжелые арбалеты. Непонятно было, куда они целятся. Просто в квадрат ночи с полоской леса. Изредка где-то далеко мелькала крошечная точка гиелы или доносились стертые расстоянием голоса и звуки машин.

И только тем виноват был этот квадрат ночи, что когда-то Митяй Желтоглазый, спасая наш мир, совершил здесь обратный нырок с несвоевременной, очень опасной закладкой. Сейчас вся эта территория была окружена ловушками первошныров. Родион и Макс постарались на славу. Насколько эти ловушки повредят рогрику,

сказать сложно, но берсерков они от него на какое-то время отсекут, как автоматчики отрезают от танков прикрывающую их пехоту.

Рина потирала лоб пушкинским перстнем, дышала на перстень и велела себе: «Думай, голова, думай!» Но голова не думала. Или думала не о том. В нее лезли такие бредовые, такие ночные образы, что хотелось, отбросив арбалет, достать блокнот и начать писать. Теперь понятно, почему рассвет – лучшее время для творчества. Границы твоей личности не такие жесткие, ты откровенен, как бы чуть пьян, сон сливается с явью, накладывается на нее, фантазии смешиваются с реальностью – и то, что днем не прорвалось бы из ожестевшей души, легко прорывается на бумагу или на монитор.

Ненавидеть ведьмарей у нее почему-то сейчас не получалось и стрелять из арбалета не хотелось. И вообще глагол «ненавидеть» – странный какой-то, с замороженной внутри загадкой. В нем угадывается неведомый глагол «навидеть» со значением «любить».

Макс и Родион занимали две самые ответственные стрелковые точки. У каждого было по три арбалета, причем таких, которые можно быстро перезарядить. Кузепыч протирал тряпочкой патроны для своего обреза карабина.

– Тилль вот с пистолетом ходит – значит, и мне можно! – бормотал он, выстраивая запасные патроны в ряд и любуясь ими.

Внезапно Макс предупреждающе свистнул. Макар, вскочив, перебежал к нему со своим арбалетом. Со стороны леса к ним приближалось нечто мертвенное, скользкое, режущее глаза, как режет их полоска яркого света ночью. Оно ползло – и с ним вместе ползли страх, боль и душная безысходность. Все происходило в полном безмолвии.

– Рогрик! Ползет, собака страшная! – азартно взвизгнул Макар и тотчас, приложившись, выстрелил прямо над головой у Макса. – Ага! Есть! Умирать пополз, собака страшная!

– Ты пы… пы… в за… за… за… – заикнулся Макс.

– Да-а! В загривок ему!

– В забор! – договорил Макс и сам поочередно выстрелил из двух арбалетов.

Он не промазал. Болты его скрылись в мягком туловище рогрика, провалившись в него как в тесто. В ответ берсерки тоже стали стрелять, но палили наугад, в темнеющую громаду корпуса. Лишь один из болтов случайно залетел в бойницу и расщепил Дане приклад арбалета.

Средние шныры ответили берсеркам недружным залпом. Сложно сказать, попал ли кто-нибудь еще, кроме Макса, но у забора что-то вспыхнуло, завертелось. Послышался короткий вопль. Берсерки напоролись на шныровскую ловушку.

Рогрик свернул в сторону, огибая это место. Тотчас вспыхнуло и где-то под ним. Еще одна ловушка. Рогрик дернулся, но продолжал ползти. На взрыв закладки он ответил волной боли, мнительности и путаных образов, разом залившей все этажи игольного завода.

Макар маячил теперь рядом с Сашкой, пытаясь воспользоваться его амбразурой. Он мгновенно перезаряжал, быстро стрелял и опять перезаряжал, переводя болты с той скоростью, с которой в привокзальном кафе загребают со столика в карман бесплатные зубочистки.

– Готов! Умирать пополз! – восклицал он после каждого выстрела. Однако Сашка подозревал, что умирать пополз все тот же забор.

Во дворе, почти перед окнами игольного завода, замаячила высокая фигура. Тулуп на груди у нее был распахнут. Макар хотел выпустить в нее болт, но Сашка удержал его:

– Ты что, не видишь?! Это Горшеня!

Горшеня стоял, качаясь, и вел себя как пес, которому одновременно подают команды из разных мест два одинаково близких ему человека. Он был совершенно потерян. Шатнулся было к двери, но она была заложена кирпичом.