Замыкающий

Таисия глянула так на гостью, что через полутьму прошило. «Ешо в силе бабка, а все прибедняется», – спокойно подумала Степанида. Гостья уже пригляделась к дому и различила лежанку хозяйки со стареньким стеганым одеялом. Над лежанкой портрет Сталина, рядом со старинною рамкою, в которой портреты родителей Таисии, Алешина карточка да в самом углу курносый Сиверко глядит. Нагло, прям как живой. Сама Таиска тоже на карточке, какой была когда-то: полная, цветущая, с переизбытком тела, в серенькой беретке и с книжкою в руках. Прямо как на партсобрании. Она ведь и парторгом была одно время. Кроме лежанки в доме два стола, включая кухонный. Старинное темное зеркало, с которым она замуж шла за Сиверко, висит посреди стены единственной комнаты низенького и тесного домика. Зеркало висит над сервантом, единственным украшением Таискиного дома, низенького и тесного, родительского. Старинный комод, еще тот, какие выбрасывали в семидесятых, и который у Клавдии стоит в столярке, для Гохиных инструментов и железок. Кровать в зале тоже старая, никель потемнел и стерся. Подушки жиденькие, и ковришко на полу с залысинами.

– Не гляди, не мела еще нынче, – заметила хозяйка.

– Не разжилися мы с тобою, – вздохнула Степанида.

– Дак я на государство работала, не на себя, – с вызовом ответила Таисия.

– И я, и я на государство. У меня и того нету. Я у детей на шее сижу.

– У твоих детей шея жирная. Прокормят.

– А Милка с Толькой? Какой у их жир?!

– Эти-то жись профукали! Чего им обижаться?

Таисия сидела без движения тяжелой громадой над столом, и Степанида в очередной раз удивилась, как основательная, правильная, сознательная Таисия, общественница и передовая всегда, сошлась с таким никудышным для жизни Сиверко. И хлесталась за ним и ревновала, и по сию пору забыть не может, хоть и чехвостит его почем зря.

– Пойдем хоть на солнышко, – предложила Степанида. – Чего в темноте-то? Как ты тут лежишь? Холод, как в могиле.

– Привыкаю. Нас с тобой давно там с фонарями ищут.

– Искали бы, нашли. Молчала бы, ты меня моложе.

Степанида хоть и чудит иной раз в своей семье, вроде бы путая года, но это чтобы отстали от нее. На самом деле она помнит все имена и даты и лета крепче, чем кто-либо. Она поднялась, чтобы поднять хозяйку, и пошла к двери. Таискина громада нехотя двинулась за нею. Сели на завалинке. Степанида на солнышке разглядела подругу, словно после долгой разлуки. Хоть и встречаются они на лавочке у Байкала почти каждый погожий день. – Все вянькаешь, – сказала она, – а ни одной морщиночки, вон…

– Толстая дак…

– А я уж давно в щепу высохла.

– А ни в коня овес. Че у тебя, пожрать неча?! Я-то от воды пухну. Напьюсь ее, да сижу смертушку жду. Не идет родимая. Кругом глянешь – народ, как муха, мрет. В войну столь смертей не было.

– И все от водки!

– А пьют отчего? От власти поганой! Разорили страну. Какую страну позорили! У нас колхоз был. Вспомни, сколь мы людей кормили. Омуль – баржами, скота сколь держали. А леспромхоз: орех один, шкуры, ягода, мех… Детей как учили!

– О господи, боже ты мой!

– Не божи, не божи… Ты сюда церкву свою не путай. Без твоей церкви хлестались мы. Сколь я верст прошла по домам. До Глубокой ходили пешим… Помнишь ить. Не совсем ить умом стронулась.

– Ну как же!

– Я с Зинкою ходила, Важихой старой. Она бабничала. Она уж своих рожениц знала. И подгадывала шла, но и я с нею. По шпалам когда, а когда дорогою. По шпалам да по семьям. Кто как живет, кому че надо. А как же! Все сами, везде сами успевали. Потом уж докладывала на совещаниях. Требовала, спрашивала. У нас, не дай бог, ребенок в школу не пошел. И не слыхать такого нигде было… Тут бы полетели головы. Сам министр бы прилетел… Что ты. Нас за тройки чехвостили… А счас: церквей понаставили, а дети голодные, по подвалам живут. Как кино ни включишь, там свечки да попы, а живем – страшно глянуть. Школу хоть закрывай, в больнице дерут три шкуры. Грыжа моя забуянила. Нюрка вызвала скорую. Привезли меня в Слюдянку. А эта сволочь…

– Не греши ты, Таська! Не греши на церкву-то.

– Я тебе говорю про хирурга – четыре тысячи, говорит, стоит операция. А я где возьму? У меня со всеми надбавками тыща семь рублей. И Нюрка на шее. На картошке одной сижу. Ну и увезли назад. Даже укола не поставили. Вот сволочуга. При советской власти бы шоколадку брал да оглядывался. А счас отчего народ мрет? У кого таки карманы по больницам ездить. Разъели хари…

– Да и ты поперек себя толще. Не греши, Таська. Церкву да Бога не трожь. Нам с тобою до смертинки три разочка дохнуть. Там ответ как давать будем?

– Ниче там нету. Никогошеньки! Все это попы выдумали, чтобы деньги с народа драть.

– Тьфу на тебя! – Степанида встала. – К тебе, как к человеку, придешь, а ты все с помоями.

– Сиди! – Таисия рукою усадила гостью. – Правды-то не любите. Ее никто не любит, правды-то.

– Кака правда-то! Где правда-то твоя: Бога нет! Ты видала, что его нету?

– Я его не видала. Вот вся правда!

– Вошка тоже человека не видит. Она думает, что башка – это земля.

– О, дура-то!