Замыкающий

«Я в мать», – удовлетворенно подумала Милка и пошла к свечному ящику. Она купила свечей, подумав, еще маленький образок Божьей Матери и, ставя свечи, долго разглядывала иконы. Ничего не изменилось с тех пор в храме. К родным Милка почему-то не подошла, а встала стоять у печи, глядя, как подошел к Степаниде священник. Он седой, в летах и теле, с мягкими волосами до плеч. Смотрел внимательно. Прямая мать, с выжженным, плоским, как на иконах, ликом что-то говорила ему, а в ногах, ворочаясь, как бурая медведица, едва подымалась Клавдия. Священник помог ей подняться, потом долго и ласково слушал обеих, кивал головою и что-то внушал им. Потом мать и сестра покупали свечи, а отец Владимир ушел в алтарь, откуда быстро вернулся уже в облачении. Служили молебны о здравии и спасении раба Божия Павла. Потом Клавдия заказывала Сорокоуст и давала деньги, а Милка, уйдя, чтобы не мешать им, суетясь на глазах, в дальний придел, постояла в тихой полутьме, совсем одна. И вдруг, прикрыв глаза, она подумала, как хорошо бы было все эти годы жить здесь. Навещать эту церковь, слушать отца Владимира. И чтобы не было Москвы, закулис, общежитий, абортных… О, Боже! Стоять бы на молебне, плача о своем собственном сыне, воюющем за Отчизну. Рядом с Георгием… «О, Боже, – со слезами подумала она, – прости меня! Гоша, прости меня… Как я рвалась из дому. Из деревни. Тоскуя по дому… А жить не могла. Все надеялась на удачу, на звезду, что вот-вот! Вот скоро… И вот… О господи…»

Когда Людмила вышла из придела, женщин уже не было в храме. Она быстро выскользнула на улицу, увидала хвост машины на повороте.

– Уехали, – горько сказала она и подумала, что они и не заметили ее. Что она вообще была с ними. И Гоха тоже. – А я сумки бросила, дура. Права Рыжая! Не нужна я им… Никому я не нужна! Никому. – Милка повернулась к храму и встретила выходящего из церкви отца Владимира.

– Батюшка! – решительно перегородила она ему дорогу.

Священник остановился, внимательно глянув ей в лицо. Милка неловко помялась, зачем-то стала поправлять парик, чувствуя его неуместность. Он терпеливо ждал, разглядывая его.

– Возьмите меня в хор, – выпалила она.

– Во как? – удивленно протянул отец Владимир. – А ты чья ж такая будешь?!

– Култукская я. Вот бабушка здесь была Степанида, я ее дочка.

– Во как. А не похожа. Это младшая… Как же, как же… Мать все годы за тебя подавала… Артистка! А чего ты с ними не поехала?

– Хотела с вами поговорить, – соврала Милка.

– Как зовут?

– Милка. То есть Мила…

– Людмила, значит… Ну, ну… И петь умеешь?

– А как же! Я же актриса… как-никак…

Она близко взглянула в его бугристое лицо с умными, живыми глазами.

– Ну да, ну да… И грамоту разумеешь? Музыкальную?

– Грамоту нет! Но пою уж получше вашей матушки! Все-таки актриса.

– В церкви актрисы не нужны, – вздохнул священник. – Здесь верующие нужны. Ты в Бога веруешь?

Милка закашлялась.

– Ходила с мамой в церковь в детстве. Крещеная я… Да вы не бойтесь. Я парик сниму, платочек надену и юбку…

– Можно и юбку надеть, и платочек, – согласился он, – а в душе пусто будет. Мне певчие нужны. Певчие, а не актеры.

– И я петь буду. Че ваша матушка поет?! Скрежещет, как кровельное железо.

– Да, голос сел, – вздохнул священник. – Живой он. Камень – и тот трескается. Всю жизнь поет. С молодости. Поет, читает… Послушание ее такое… Одна ведь. – Отец Владимир взглянул на Людмилу вдумчиво, спокойно. – Ты вот только в церковь вошла, а уж и матушку осудила…

– Да нет, – горячо перебила Милка. – Я чтоб взяли…

– А не все одно ради чего. Это еще хуже, чтобы место занять. Ты просто ходи в церковь. Как мать твоя. У тебя и отец добрый был… Фронтовик. Я отпевал его. И сестра…

– Дак вы меня не берете? – с вызовом прервала Милка.

– Походи, говорю, в церковь-то. Молиться поучись. Труд непростой. Ты вот только вошла и на амвон сразу метишь. Звездить надо, чтобы слушали, хвалили… А для души это знаешь, как вредно… Матушка вон как страдает и от голоса, и болезней. Она молится, не поет. Она знает, что уже безголосая, да послушание ее такое. И страдает, и слушается. А ты походи, я посмотрю, можно ли тебе хоть половицу вымыть в храме. С Богом, голубушка, с Богом! Вы ведь хлебнули города – и уже попорчены. Вы приходите не служить, а себя показать. У вас творчество, полеты… Только куда… разобраться надо. Давно ли ты исповедовалась, причащалась?!

Милка открыла и закрыла рот.

– Ну вот. Переделывать, переворачивать, критиковать – это дело пустяшное. Только глотку имей. Новые церкви вон под себя создаете… Приходи, приходи, голуба… Помолимся, посмотрим… А матушка пела, когда тебя еще не было… и до последнего дыхания… будет.

Милка вышла из храма и пошла, как потерянная, по Слюдянке. Она уже и дороги-то не различала. Пошла в сторону от вокзала, потом хватилась, что не туда, и вернулась. Во всей ее жизни была смута, растерянность и предчувствие тяжелого конца.