Записки. 1793–1831

«Вот как исполняются приказания государя», — сказал я про себя. Они ничего знать не должны, а предупреждены. Балашов сам себя поставил в такое положение, что не может не высказать благодетелям своим готовности им услужить, и, показывая себя их другом, умножает преступление свое против государя! Что бы ни было, у меня с Балашовым кончено. Кто с пороком ужиться и ему служить может, тот сам должен быть порочен. Разве нельзя было Сперанского отставить? На что было придавать вид преступления, когда виновность ясно не доказана? В нововведениях Сперанский повиновался высшей воле; хотя скрытно, он, может быть, имел европейскую цель, как и Лагарп. Что же будет со мной, которому объявлено, что интригант нужнее честного человека!

До семи часов приводил я в порядок все бумаги по канцелярии: секретные государевы запер у себя, обошел все отделения, столы и, приведя все в порядок, заготовил, по обыкновению, дневной отчет; рапорт министру подписал, заставил подписать Фока, и в семь часов пошел к министру.

Аккуратно в семь часов вступил я в кабинет министра.

XVI

— Пора! — сказал он, — я думаю нас давно ожидают. Мы сели в большие, запряженные тройкой, сани, подле саней скакали полицейской команды унтер-офицер и два драгуна. Все скакали во весь опор. Сперва приехали мы к Магницкому.

Он встретил нас в передней, ввел нас во вторую комнату, и, указав на дверь, сказал:

— Не угодно ли? Тут кабинет.

Мы вошли. Здесь все прибрано было, как для торжества.

— Не нужно ли вам чего-нибудь взять с собою? — спросил министр.

— Право, не знаю, — отвечал Магницкий, — разве этот пакет с некоторыми письмами.

— Возьмите, — сказал министр.

Магницкий посмотрел на меня; я молчал. Он взял порядочную связку и уложил в дорожный портфель, а Балашов прибавил:

— Посмотрите, не нужно ли что еще?

— Нет! — возразил Магницкий, — это все текущие дела и черновые бумаги, которые мне ни на что не нужны.

Мы вышли.

Балашов, обратясь ко мне, сказал:

— Сделайте одолжение, эту дверь запечатать, — и подал мне сургуч и печать.

Принесли свечку, и я исполнил приказание министра.

У меня тряслись руки, вся кровь кипела во мне; Магницкий и Балашов это заметили, посмотрели друг на друга и потом с негодованием на меня. Магницкий просил нас в гостиную, где находилась жена его и дети. Все уселись; обо мне никто не думал. Я стал к печке, посреди комнаты, похожей более на большую залу, нежели на гостиную.

Балашов рассказывал что-то, но так тихо, что я ничего слышать не мог. Магницкий горячился; движениями, жестами выказывал негодование и посматривал на меня, но ни единого слова до меня не доходило. Наконец встали.

Магницкий просил Балашова доложить государю, что ему есть нечего, прибавя:

— Ему стыдно будет, когда человек с звездою[178] станет, как поденщик, рубить дрова для прокормления своего семейства.

Балашов отвечал:

— Все доложено будет, успокойтесь.

Магницкий продолжал:

— У меня нет ни денег, ни шапки, ни теплых сапог.

— Я вам привезу шапку, сапоги, а сколько вам нужно денег?

— Сделайте милость, привезите хоть тысячи три; нужно оставить жене, взять на дорогу, да и, приехавши в Вологду, нужны деньги. Кто мне их там даст?

— Все будет; я тотчас возвращусь.

Балашов хотел ехать. Магницкий собирался провожать, а я оставался у печки.

Возвратясь, Магницкий сказал громко жене своей:

— Quel bоnhеur, mа сhère аmiе, d’avоir un аmi, сотmе Ваlасheff! Quе fеriоns nоus dаns сеs сiгсопstапсеs dеsаstrеusеs?[179]

Жена тоже благодарила Бога за такого верного друга:

— С’еst, сотmе vоus l’аvеz еntеndu, се diаble d’Аrmfeld, qui nоus à рréрагé сеt аbimе еt епсоге un mоnsiеur, аu quel nоus n’аvons rien fait et que je ne veux pas nommer[180].

Это меня взорвало.

— Jе suis très étonné, m-r Магницкий, — сказал я, — quе vivant Presque à lа соur, vоus аvеz еu si реu dе pеrsрiсасité еt que vоus vоus êtеs еndоrmi аvес сотрlаisаncе, surtout lеs fаuх гаррогts еt lеs fаussеs аssугепсes d’аmitié qu’оn vоus а ргоdigué[181].

Магницкий стоял, как громом пораженный.

— Аu nоm du сiеl, ditеs-mоis un mot sеulетепt, еst се Воейков, qui ехilе аvес nоus?[182]

Я молчал и смотрел на него с негодованием.

— Ayez-pitié de nous, monsieur, de cet enfant, — воскликнула жена его, проливая слезы, — dites-nous: est-ce Воейков?[183]

— A quoi peut cela vous servir maintenant?[184] — отвечал я.

— Peut-être cela nous sauvra[185], — возразил Магницкий.

Жена его при сих словах готова была пасть на колена передо мной. Я поддержал ее и, растроганный, отвечал:

— Бологовской part avec vous[186].

Магницкий сильно ударил себя в лоб:

— Ah, les traitres! J’y suis, — вскричал Магницкий. — Dieu, quelle infamie![187]

Он начал быстро ходить по комнате, приговаривая:

— Le coquin, l’infame et sot de Бологовской qui a encore donné dans le panneau[188].

Потом, подбежал ко мне, сказав:

— Сперанский еще не входил к государю, позвольте мне написать ему две строчки.

— Могу ли это вам запретить? — отвечал я. — Вы выйдите в другую комнату, куда я, из приличия, за вами не пойду, и без позволения моего можете дать знать Сперанскому, что вам угодно.