Записки. 1793–1831

Балашов пошел за Сперанским, а я сел на канапе против дверей кабинета. Натурально, Балашов меня не призывал; двери кабинета часто растворялись людьми, которые выносили чемоданы и прочее, а потом видно было, что жгли в камине бумаги.

Тогда, как и теперь, по прошествии нескольких лет, не могу понять, как Сперанский на это решился. Положим, что все сожженные и отложенные бумаги были невинны, но этим поступком они обращались, по крайней мере, в подозрительные. Если они были невинны, то Сперанскому должно было непременно меня пригласить; ибо уже верно Балашов ему сказал, что, по приказанию государя, я избран быть свидетелем всего. Как бы то ни было, Сперанскому собственно для себя должно было требовать, чтобы я был при том. Один раз лакеи слишком растворили дверь; я не удержался и сказал:

— Попросите Михаила Михайловича, чтобы поменее бумаг жгли, здесь становится невыносимо жарко.

«Что скажет, думал я, коли не государь, так публика? И не должен ли самый приверженный Сперанскому человек, нехотя, получить подозрение, которое, по отъезде Сперанского, обратится у всех в убеждение, что сожженные и увезенные бумаги содержали преступные замыслы? Поневоле скажешь: „Это как-то не так“. Относительно меня, признаюсь, я рад, что Балашовым не был призван, ибо я не удержался бы и была бы неприятная сцена».

Наконец, после продолжительного времени, Сперанский и Балашов вышли из кабинета. Первый взял свечку и пригласил Балашова и меня в домовую контору. Я поклонился и не трогался с места.

— Пойдемте, — сказал мне Сперанский ласково.

Я отвечал:

— Я, ваше превосходительство, от нечего делать обошел все комнаты, и, кроме столов и запертых шкафов, ничего не видал.

— Нет, ничего, — сказал Сперанский, — пойдемте вместе.

Сперанский нам описывал, какие именно хранятся дела в каждом шкафе; и обойдя три или четыре комнаты, мы возвратились опять в прежнюю залу.

Сперанский и Балашов ходили взад и вперед по этой зале; первый с хладнокровием, спокойствием и твердостию духа, которые внушили мне к нему уважение. Балашов ходил подле него, как мальчик, который трусит: не знает ли учитель, сколько он напроказничал!

Первые слова Сперанского были:

— Дай Бог, чтобы отъезд мой обратился государю и Отечеству в пользу! Прошу довести до сведения его величества, что уезжаю с пламенным желанием счастия ему и России.

Балашов: Кто будет у нас государственным секретарем?

Сперанский: Желаю, чтобы выбор пал на достойного и знающего человека.

Балашов: Кажется, Оленин[195] назначен.

Сперанский (пожав плечами)

: Для меня интереснее бы знать: кто будет главнокомандующий в эту отечественную войну?

Балашов: Доселе еще ничего не известно.

Сперанский: Надобно молить Бога, чтобы все кончилось ко благу России.

Разговор как-то не клеился; все было отрывисто. Балашову хотелось, кажется, что-то выведать; а Сперанский стоял как будто на страже.

Балашов: Не угодно ли вам проститься с дочерью вашею?

Сперанский: Нет! это слишком меня растрогало бы. Я просил государя, завтра их отправить ко мне.

Балашов: Не нужно ли вам еще чего-либо?

Сперанский: Благодарю вас, я все поручил Цеймерну, он управляет всеми моими делами. Однако не пора ли мне ехать и дать вам, господа, покой?

Балашов: Яков Иванович! Запечатайте кабинет; вот вам и печать.

Я подозвал частного пристава Шипулинского; он принес свечку и веревочку завязать замок, а я приложил печать.

Сперанский и Балашов молча ходили по комнате. Вдруг Сперанский остановился, сказав:

— Мы забыли, Александр Дмитриевич, взять из кабинета другой портфель?

Балашов: Распечатайте, Яков Иванович!

Я стоял неподвижно.

Балашов: Что же? Я вас просил распечатать.

Я: Два раза запечатать и распечатать я права не имею.

Балашов указал Шипулинскому жестом, и этот, посмотря на меня, распечатал. Балашов и Сперанский вошли в кабинет и притворили дверь. Через несколько время воротились оба, а Сперанский с еще больше и туже первого набитым портфелем. Балашов, обратясь ко мне с насмешливой улыбкою, сказал:

— Извольте запечатать.

— Во второй раз, — отвечал я, — не смею.

Балашов приказал опять Шипулинскому, а сам держал свечку, и кабинет вторично был запечатан.

Балашов (с сердцем): Вы забываетесь!

Я: Вы правы, ваше превосходительство, кто-то из нас забывается, не исполняя свято своих обязанностей; жалею, что Михаил Михайлович дал государю и России повод подозревать, что эти портфели содержат в себе такие предметы, которые скрывать нужно.

Сперанский, вероятно, не желая быть свидетелем распри, обратился к Балашову:

— Прощайте, Александр Дмитриевич, благодарю вас, — и оба обнялись.

— Прощайте, Яков Иванович, — сказал Сперанский.

Я поклонился. Балашов пошел провожать Сперанского, а я остался в зале. Балашов возвратился назад и гневным тоном сказал мне:

— На что это похоже? Что подумает о вас Сперанский?

Я: Я этого не знаю, ибо никогда не забочусь о том, что скажут люди, а что скажет моя совесть.

Балашов: Это что значит?