Записки Анания Жмуркина

                     П р о м е т е йКак разошелся Зевс. Как никогда…Как яростно по небу гонит тучи.Они, рыча громами, стрелы молнийНа землю мечут, чтобы мозг людейДержать в железном страхе. О тиран!Народ тебе отплатит за страданье,За Ад, в котором держишь ты его.О Зевс, грозишь земле огнем небесным,Цепями новыми грозишь народу.О Зевс, закуй народ. Ведь ты способенНа это. Так зови Власть, Насилье —

И пусть велят Гефесту-кузнецуК работе подлой приступить. Гермес,Скажи, куда бежали слуги Зевса?Гермес молчит. Раскаты грома, молньиНад хлябью хаоса сверкают. Ужас.Скала дрожит, как студень, за спиной,А океан ощерился волнами,Ревет неистово, как прокаженный:Он подпевает Зевсовой грозе.Где Власть, Насилье, Гермес-глашатай?Ужель другие муки мне готовят,Чтоб ум сломить могучий, непокорный,Чтоб власть тирана Зевса я признал,

Чтоб я в поклоне распластался,Пред палачами на колени стал,Как раб, и лебезил и соглашался…Нет-нет! На это не способен Прометей.                     Г е р м е сЗачем кричишь, развратник непокорный?                     П р о м е т е йА-а… Я не один. Гермес-глашатай,Как пес, к скале прижался и дрожит.Глашатай Зевса, что с тобою?                     Г е р м е с                         Молчи!

Ты надоел своею болтовнейНам, слугам Зевса, громовержцу Зевсу.Мы слушать больше не хотим тебя.Нам яд твоих речей теперь не нужен.Ты отравил народ. Поднялся онНе только против Власти, но и Зевса.                     П р о м е т е йУжель, глумясь над муками моими,И Власть и Зевс немного поумнели?Не понимаю я, Гермес?                     Г е р м е с                         Довольно!И понимать тебе не надо. Зевс

Разгневан страшно на Насилье, Власть,Что дали громко так кричать тебеО разуме народа. Зевс разгневанИ на Гефеста, что язык оставил твойВ устах твоих поганых на свободе,Не пригвоздил его тогда к скалеЖелезным костылем. Ошибку этуГефест исправить должен…»

Мне не по себе: кружилась голова, тошнило. Игнат глухо читал. Что с ним? Он не узнавал меня. Не видел. Он не видел никого. Игнат страдал не столько от ранения, сколько от потрясения душевного. Разве я не страдаю от этого же? Страдаю. Остальные? О, еще как! Хорошо, что Игнат не видит меня. Вот только поэтому он не обратился с вопросом: «Ананий, почему твои глаза всегда смеются? Идет идиотская бойня, а твои глаза смеются?» Не дожидаясь моего ответа, он сказал бы с укоризной: «Война. Последняя война. После нее, как уверяют нас Ллойд-Джорджи, Вандервельды и Альберты Тома, наступит вечный мир народов… благоденствие, черт возьми».

— Врут, собаки, — сказал он вслух. — Никакого не будет мира. Вот попомни мои слова, что через двадцать — тридцать лет после этой дурацкой бойни будет еще более дурацкая бойня. Раньше, вот до этой войны, я не думал, что человечество так глупо, а теперь убедился, что оно действительно чудовищно глупо.

— Да-а-а? И совсем не глупо, а, скажите, безвольно, покорно, — возразил кто-то сипло.

— Глупо, глупо, — прохрипел Игнат. — Оно как стадо быков, которых гонят на бойню.

— Ничего, Лухманов, — пискнул кто-то из коричневой темноты, — и оно поумнеет, станет разумным в этой бойне, выползет…

— Кхха-а! — кашлянул кто-то и заплакал.