Записки бойца Армии теней

Полный порядок! Срочно надо предупредить Мишеля. Сажусь на трамвай, еду к нему в Темпельгоф. Подходя к воротам аэродрома, сталкиваюсь с ним. Глаза у него покрасневшие…

— Мисси, а я к тебе!.. — начал было я.

— Да подожди ты, Сасси. Это я к тебе!

— Да нет же! Я получил телеграмму, уезжаю.

— Я тоже. Значит едем вместе! Ура-а-а!

В те времена гитлеровцы не были лишены гуманности: Мишелю даже предложили место в самолете до Парижа. Бесплатно! Он отказался, сославшись, что не переносит полетов…

Видимо, счастье — не счастье, если оно не сопровождается горем: вернувшийся из Белграда друг сообщил, что бомбой был разрушен мамин дом, и она, по всей вероятности, погибла. Передал и сведения об отце: партизанский отряд, где он был, попал в окружение близ города Ужице, и он, инвалид, не в силах вырваться и чтобы не обременять собой других, застрелился. Итак, нет у меня больше родителей![24] Всеми силами постараюсь отомстить за их гибель! Передал мне друг и просьбу Гриши Писарева и других друзей из моего скаутского звена: меня там ждут — назревают, мол, большие дела, будет и мне работа. Какая — было понятно. Но… и здесь дела не менее нужные.

Вот уже три дня, как со мной творится что-то непонятное: на лице и запястьях появились волдыри на волдырях. Думал — пройдет, ан нет, всё хуже и хуже… Обрабатываю в полночь последние детали, и в тумане эмульсионного пара увидел приближавшегося ко мне Макса. Почему он здесь — это же не его смена? Из сумочки, в каких обычно носят бутерброды, он достал завернутую колбасу. Я

думал, что это мне, хотел было поблагодарить и отказаться, но…

— Эту колбаску, — сказал Макс, — засунь в одну из трубок. Ее диаметр такой, что она туда свободно влезет. А вот в этот торец, видишь в нем отверстие? — вставь вот этот карандашик. Когда будешь вести тележку в склад готовой продукции, согни у него головку. Понял?

— Яволь! (Так точно!)

На прощанье, Макс долго жал мне руку, затем пошел, чуть ссутулившись, обернулся при выходе из цеха, улыбнулся, соединил руки в пожатии и потряс ими над головой: в знак дружбы и солидарности. Видел я его в последний раз.

После обеда следующего дня мне был выдан полный расчет. К тому времени мои запястья и лицо превратились в сплошные волдыри. И в заводской амбулатории мучались со мной долго: смазывали мазями и бинтовали. Руки оказались забинтованными по самые локти. А лицо! На лице оставили лишь отверстия для глаз, носа и рта. Сказали, что я отравился газом эмульсии. В таком забинтованном виде я и оказался вечером в вагоне вместе с Мишелем. Поезд помчал нас через Аахен, пограничный город, в Париж. На покинутых нами предприятиях остались сколоченные группы — продолжатели борьбы с гитлеровской военной машиной. Нас охватило блаженное спокойствие, как-никак, а вырвались! Не так страшен черт, как его малюют!

В Аахене я посмотрел на часы: сейчас, именно сейчас, по словам Макса, и сработает карандашик — химический детонатор.

— Ну, дорогая моя «кукла» (я и точно походил не то на куклу, не то на мумию, не то на «Человека-невидимку» Г.Уэллса)! — обратился ко мне Мишель, когда я не выдержал и рассказал ему про пластиковую взрывчатку: — А я тоже кое-что делал: меня научили, как и где подпиливать тросы управления в кабине пилота. Могу заверить, что еще пара самолетов потерпит аварию в воздухе «по невыясненным причинам». И вот, после любезности моего директора, стало как-то не по себе… Стыдновато! — Ко мне по-человечески, а я — как свинья![25]

Глава 7. ПАРИЖ, апрель 1942 г.

— У нас сейчас так мало постояльцев! — сокрушался пожилой маленький услужливый итальянец с роскошными пышными усами, управляющий гостиницы «Миди», куда нас с Мишелем определили подпольщики: — Все бегут из нашего голодного города…

Звали его Энрико. Он открыл нам неблыпую комнатку с двумя кроватями, столиком и газовой плитой, попросил располагаться. Мишель тут же, как истый санитар, занялся моими бинтами. Меня тронула его заботливость, я бы даже сказал — нежность. И тут из окна донеслась мелодия венецианской бар-кароллы, напеваемая теплым бархатным голосом. Мы бросились к окну: внизу, во дворе, увидели маленькую и молоденькую женщину, скорей миниатюрную девочку, развешивавшую белье. Пела, порхала и вскоре исчезла. Через несколько минут к нам постучали, и перед нами предстала эта самая «бабочка-певунья», оказавшаяся дочерью Энрико. До чего же приятная женщина! Сколько обаяния, грации, жизнерадостности! К нам в комнату ворвалась сама весна! Звали ее Ренэ. К сожалению, не все в ее жизни было «весенним»: по ее словам, муж-офицер погиб в первые же дни войны на линии Мажино. Мать больна, с кровати не поднимается…

— Какой у вас, мадемуазель, прелестный голосок! Прямо, как у Эдит Пиафф! — рассыпался в комплиментах галантный Мишель. Выхватил у нее из рук веник и начал помогать. Я стеснялся своего вида, а Ренэ смеялась:

— А ваш товарищ, месье, — не глухонемой ли?[26]

— Нет. Он просто не привык к таким редким милым созданиям, — отшутился Мишель.