Записки члена Государственной думы. Воспоминания. 1905-1928

В последний раз я из экономии оставался в общине Красного Креста. Но что я увидел там, можно видеть разве только в ночлежке: офицеры, генералы, старики, инвалиды, женщины и дети размещались не только в бывшем трамвайном сарае, но и во дворе, в старых вагонах и прямо под открытым небом на земле. Перепадали дожди, и было очень сыро. Заведующий этим общежитием оказался наш бухгалтер из Ялты Тверитинов, который приютил меня в своей комнатушке на своей кровати, а сам лег на полу; там же на полу ночевал и бывший крымский министр[442], проскочивший контрабандой из Салоник.

И в этот раз опять отправляюсь к Тверитинову в общежитие, и он предлагает мне записку к своему приятелю-инженеру. Отыскиваю этого инженера где-то очень далеко, бужу его среди ночи и рекомендуюсь. У него действительно есть лишняя кровать, но не скажу, чтобы приятельская записка сделала его очень приветливым. Чуть свет он уезжает по каким-то делам, а хозяйка его очень решительно заявляет мне, чтобы я уходил подобру-поздорову.

Забираю свою сумку и, скрепя сердце, беру комнату на последние свои гроши. А денег все меньше: истрачены уже 250 динаров, данных Богдановым Мусе в пособие; истрачены 300 динаров пособия от доктора Куяльчича, продана последняя заветная 1000 марок. Вот он, тот черный день, про который я их берег.

Съезд членов законодательных палат никакого интереса не представил: Н. Н. Львов повествовал нам о миссии Русского совещания при армии Врангеля, что дало возможность графу Олсуфьеву[443] назвать это совещание «затычкой», и не без оснований. Профессор Локоть рассказывал о своих впечатлениях на съезде в Рейхенгалле[444]. Сконструировали Белградский парламентский комитет с митрополитом Антонием[445] во главе. Устроен был файф-о-клок[446]

у посла Штрандмана.

Для себя мне и на этот раз ничего не удалось устроить: министры и начальники кто на баньи, кто на седнице, а кто не принимает вообще.

Возвращаюсь вспять на свою ужасную должность писца в уездном суде.

Неужели это все, что могла мне дать юная, не сложившаяся еще держава при моем опыте и подготовке?

Каждого первого числа – выдача жалованья чиновникам. Почти каждый из судейских чиновников подошел ко мне и предупредил, что сегодня надо получить жалованье. Однако все эти предупреждения оказались напрасными: жалованье мне еще не «дошло». Ну, делать нечего, как-нибудь перебьюсь, пока оно «дойдет». Однако время идет, а жалованья все нет. Вот уже 1 августа, чиновники получили второй раз жалованье, а мне все еще не «дошло». Пришлось обратиться к займам в разных местах, понемногу задолжал уже свыше 1000 динаров.

Надо опять ехать в Белград, узнавать, в чем дело. На заемные гроши еду. На этот раз останавливаюсь в Земуне: дешевле и удобнее. Переезд по реке Дунаю и по Саве в Белград стоит всего полтора динара и длится 20–25 минут. Земун – хорошенький австрийский городок, улицы асфальтированы, чудный парк, река Дунай, приличные гостиницы и рестораны. Многие служащие в Белграде живут в Земуне. Еду в министерство. Оказывается, что если бы я не приехал, то мог бы ждать и еще месяц, и два, и три. Начальство разъехалось на банью, а дело – не медведь. Даже такое дело, как жалованье голодным русским беженцам. В министерстве на столе лежит целая кипа таких дел, и милый Романов[447] вытаскивает из этой кипы мое дело и кладет его к подписи сверху. Начальство обещает подписать его «сутра» (завтра). Я уже испытал, что значит это «сутра», и прошу дать мне на руки бумагу. Нельзя. Строжайше запрещено. Почему? Обещают выдать жалованье 1 сентября сразу около 2 тысяч динаров за все время. У нас в суде почему-то продолжают считать на кроны, которых в обращении давно уже нет. 2 тысячи динаров равняются 8 тысячам крон. Эта цифра импонирует, и все мои сослуживцы по очереди подходят ко мне и с какой-то завистью повторяют: «Восемь тысяч крон!»

– А сколько это будет хеллеров?[448] – спрашиваю их. – Целый мешок?

Насмешка подействовала, больше не подходили. Конечно, раз 8 тысяч крон, то я уже спрятал в карман свою претензию, что вместо обещанных 750 динаров в месяц решили выдать лишь по 600 динаров. Такая претензия теперь не встретила бы сочувствия: помилуйте, 8 тысяч крон! А между тем к 1 сентября у меня уже накопилось долгов до 1500 динаров.

К счастью, Державная комиссия во внимание к моему прошлому назначила мне «размен», т. е. пособие по 240 динаров в месяц. А то хоть волком вой!

Что всего удивительнее, в той провинции, где мы живем, сербы не оказывают русским никакого сочувствия: ни один серб не пустит русских в свою «кучу», т. е. дом, хотя бы куча эта стояла пустая и запертая. Сами хозяева входят в это святилище разувшись. И в то же время на словах изумительная ласковость.

– Ви йош нисте ручали?[449] – спрашивает вас серб, переваривая свой обед на лавочке перед домом: – То не добра![450] – И при этом сочувственно причмокивает.