Записки о Шерлоке Холмсе

«Дорогой, любимый мой сын! Теперь, когда близящийся позор грозит омрачить мне последние годы жизни, могу открыто и совершенно чистосердечно тебе признаться: не страх перед законом, не утрата общественного положения, не мое падение в глазах всех, кто меня знал, причиняют невыносимую муку. Нестерпима мысль, что тебе придется за меня краснеть, – тебе, кто меня так любит и почти никогда, как я надеюсь, не имел причин отказать мне в уважении. Но если гроза, которая издавна надо мной нависала, все-таки разразится, я хочу, чтобы ты прочитал эти строки – и узнал от меня самого, насколько велика моя вина. С другой стороны, если все обойдется благополучно (да будет на то воля Господа Вседержителя!), а эта бумага случайно уцелеет и попадет тебе в руки, заклинаю тебя всем, что для тебя свято, – памятью твоей дорогой матери и нашей взаимной привязанностью: брось эти записки в огонь и никогда больше о них не вспоминай.

Если же ты продолжаешь читать дальше, то я не сомневаюсь, что меня уже разоблачили и силой оторвали от дома; впрочем, более вероятно иное (ты знаешь, сердце у меня слабое) – уста мои навеки запечатала смерть. И в том и в другом случае пора умолчания миновала: все мои слова от первого до последнего – чистая правда; готов в этом поклясться в надежде на милосердие.

Зовут меня, милый мальчик, совсем не Тревор. В молодости я носил имя Джеймс Армитедж. Ты понимаешь, как я был потрясен, когда не столь давно твой друг мне об этом напомнил: мне показалось, что он раскрыл мою тайну. Я поступил служащим в один из лондонских банков под своим именем – и как Армитедж был осужден за нарушение закона и приговорен к ссылке. Дружок мой, не думай обо мне очень уж дурно. Я обязан был уплатить так называемый долг чести – и рассчитался чужими деньгами в полной уверенности, что возмещу эту сумму гораздо раньше, чем ее хватятся. Но меня преследовал злой рок. Ожидаемые деньги так и не поступили, а непредвиденная ревизия обнаружила недостачу. Сейчас к моему проступку могли бы отнестись более снисходительно, но тридцать лет тому назад законы блюлись гораздо суровей, и вот в тот самый день, когда мне исполнилось двадцать три года, я был закован в кандалы как уголовный преступник – и вместе с тридцатью семью другими каторжниками посажен на борт барка „Глория Скотт“, отплывшего в Австралию.

Шел 1855 год; Крымская война была в разгаре, и суда, предназначенные для отправки каторжников, в основном служили транспортниками в Черном море. Правительство вынуждено было использовать для ссыльных суда меньшего размера и не слишком для того пригодные. „Глория Скотт“ перевозила чай из Китая, но это было тяжелое, неуклюжее, допотопное судно, которое вытеснили новейшие клиперы. Водоизмещение барка составляло пятьсот тонн; кроме тридцати восьми ссыльных, на борту его находилось двадцать шесть человек команды, восемнадцать солдат, капитан, три помощника капитана, судовой врач, священник и четверо караульных. Таким образом, когда мы отплыли из Фалмута, всего на корабле находилось около ста человек.

Переборки между камерами для заключенных были не из прочного дуба, как предписано для подобных кораблей, а довольно тонкими и хлипкими. В кормовой части моим соседом оказался тот, кого я заприметил, еще когда нас вели по набережной, – молодой человек с гладким лицом, длинным точеным носом и тяжелой нижней челюстью. Он шел развязной походкой, высоко закинув голову, и отличался необыкновенным ростом – не меньше шести с половиной футов: вряд ли кто-то из нас доставал ему до плеча. Было удивительно среди такого множества хмурых и унылых физиономий видеть лицо, горевшее энергией и решимостью. Мне оно представилось костром в мареве снежной бури. Поэтому меня очень обрадовало его соседство, а когда я глухой полночью услышал его шепот прямо над ухом – сквозь отверстие, проверченное им в перегородке, – то прямо-таки возликовал.

„Эй, приятель! – зашептал он. – Как тебя звать-называть и за что тебя сюда закатали?“

Я ответил и в свою очередь поинтересовался, с кем разговариваю.

„Меня зовут Джек Прендергаст, и, Бог свидетель, ты еще благословишь мое имя, прежде чем мы разойдемся“.

Я вспомнил о его деле, которое незадолго до моего ареста произвело в стране настоящую сенсацию. Прендергаст воспитывался в хорошей семье, но ему – наряду с немалыми способностями – присуща была неискоренимая порочность. Он изобрел оригинальную схему мошенничества и выудил у ведущих лондонских коммерсантов громадные суммы.

„Ага, так ты обо мне помнишь?“ – не без гордости хохотнул он.

„Еще бы, конечно“.

„В таком случае, быть может, тебе запала в память и одна особенная подробность?“

„А именно?“

„Наличными у меня было около четверти миллиона, да?“

„Так утверждали“.

„И вернуть их не удалось, верно?“

„Да“.

„Куда же, по-твоему, девались эти денежки?“

„Понятия не имею“.

„Я зажал их в кулаке! – вскричал он. – Клянусь небом, фунтов у меня больше, чем волос на твоей голове. А если ты заграбастал их порядочно, детка, и хорошо кумекаешь, как с ними обращаться, любые горы тебе нипочем. Неужто ты думаешь, что такой сам себе господин, как я, намерен протирать штаны в этой дряхлой вонючей посудине, в этом затхлом каботажном гробу вместе с крысами и клопами? Нет, сэр, такой человек усердно позаботится не только о себе, но и о своих дружках. Не сомневайся! Держись за него руками и ногами – и можешь поклясться на Библии, что он дотащит тебя на буксире до самой безопасной гавани“.

Прендергаст продолжал разливаться соловьем и дальше; поначалу я считал его слова пустой болтовней, но через какое-то время – после того, как он меня испытал и заставил принести самую торжественную клятву, – открыл мне существование заговора, имеющего целью захватить корабль. Еще на суше этот план был разработан дюжиной сообщников во главе с Прендергастом, которым он обещал щедрое вознаграждение.

„Я не один, у меня есть компаньон, – втолковывал мне Прендергаст. – Таких, как он, поискать, и надежней не сыщешь. Вот он-то и бережет мой капитал, а где сейчас, по-твоему, этот банкир? Подвизается капелланом на нашем суденышке – ни больше ни меньше! Явился на борт в черной сутане с бумагами, выправленными как надо, а деньжат у него в сундуке хватит на то, чтобы положить это корыто себе в карман целиком, не глядя. Вся команда за него горой. Да он и скупил их оптом за наличный расчет еще на берегу, пока они только нанимались. Подкупил он также двоих караульных и Мерсера, второго помощника; подкупит и самого капитана, коли понадобится“.

„А что нам предстоит сделать?“ – спросил я.

„Что сделать? Разукрасить алые солдатские мундиры, да поярче, чем они от портного вышли“.

„Но солдаты вооружены“, – напомнил я.

„А мы, по-твоему, с голыми руками на них пойдем? Для каждого из наших молодчиков запасено по паре пистолетов, и если при поддержке команды мы не завладеем этой посудиной, то нас самое время отослать в пансион для девиц. Переговори сегодня со своим соседом слева: узнай, можно ли ему доверять“.

Я выполнил это поручение; второй мой сосед оказался юношей, который совершил правонарушение, сходное с моим: подделал вексель. Звали его Эванс, но впоследствии он, как и я, сменил имя, а сейчас живет на юге Англии в полном благополучии и на широкую ногу. Он с готовностью согласился примкнуть к заговору, не видя иного способа спастись, и еще до того, как мы пересекли Бискайский залив, оставалось только двое ссыльных, не посвященных в наш секрет. Один из них был слабоумным, и мы не решались ему довериться, а второй страдал желтухой и вряд ли мог быть нам полезен.

С самого начала не было решительно никаких помех к достижению цели. Команда состояла из головорезов, специально для того и отобранных. Мнимый капеллан заглядывал в наши каморки, дабы направить нас на путь исправления. Он не расставался с черной сумкой, набитой якобы брошюрами благочестивого содержания, и посещал он нас так часто, что уже на третий день у каждого из нас в изножье койки были припрятаны напильник, пара пистолетов, фунт пороха и двадцать пуль. Двое караульных были доверенными лицами Прендергаста, а второй помощник капитана – его правой рукой. Нам противостояли капитан, два его помощника, двое караульных, восемнадцать солдат под командованием лейтенанта Мартина и судовой врач. Несмотря на всю надежность нашего положения, мы решили принять все меры предосторожности и напасть внезапно, ночью. Однако развязка наступила гораздо быстрее, чем мы ожидали.

Шла третья неделя плавания, и однажды вечером судовой врач спустился осмотреть больного арестанта. Опершись рукой на изножье койки, он нащупал там пистолеты. Не подай доктор вида, нас ожидал провал, но выдержкой он не отличался, а потому вскрикнул от удивления и сделался белее мела. Наш товарищ сразу сообразил, к чему дело идет, бросился на врача, прежде чем тот успел поднять тревогу, заткнул ему рот и привязал к койке. Затем отпер дверь на палубу, и мы всей гурьбой ринулись туда. Застрелили двоих караульных и капрала, который выбежал на шум. Кают-компанию сторожили еще два солдата – по-видимому, с незаряженными ружьями, – выстрелить им не удалось, и мы их уложили, пока они пытались привернуть штыки. Потом мы ринулись к каюте капитана, но не успели туда ворваться, как за дверью раздался выстрел. Капитан сидел за столом, поникнув головой на развернутую карту Атлантического океана, а рядом стоял капеллан с дымящимся пистолетом в руке. Двоих помощников капитана захватила команда. Дело, казалось, было успешно кончено.

Кают-компания находилась рядом с каютой капитана: мы набились туда всей толпой, плюхнулись на диваны и заговорили наперебой, опьяненные свободой. Вдоль стен стояли шкафчики: Уилсон, капеллан-самозванец, вышиб дверцу у одного из них и вытащил дюжину бутылок темного хереса. Мы отбили у бутылок горлышки, разлили херес по бокалам и только-только собрались залпом их осушить, как загремели выстрелы и каюта наполнилась таким густым дымом, что мы едва различали друг друга. Когда дым рассеялся, стали видны следы жуткого побоища, о котором мне до сих пор тошно вспоминать. Уилсон и еще восемь наших соратников корчились на полу в предсмертных судорогах, пролитый херес перемешался с кровью. Это зрелище повергло нас в такой ужас, что мы наверняка бы сдались, если бы не Прендергаст. Взревев, точно бык, он метнулся к выходу и увлек за собой оставшихся в живых. Выскочив наружу, мы увидели на корме лейтенанта в окружении десяти его подчиненных. В кают-компании над столом был приоткрыт световой люк, и они стреляли в нас через эту щель. Мы набросились на них, прежде чем они успели перезарядить ружья; они отчаянно сопротивлялись, но у нас было явное преимущество, и схватка продлилась не долее пяти минут. Господи боже! Превращался ли хоть один корабль в такую бойню? Прендергаст свирепствовал хуже разъяренного дьявола: он хватал солдат, будто младенцев, и швырял их за борт, не разбирая, жив кто или нет. Один тяжелораненый сержант поразительно долго держался на воде, пока кто-то из жалости не вышиб ему мозги пулей. Когда битва закончилась, из наших врагов уцелели только караульные, помощники капитана и судовой врач.

Из-за того, как решить их судьбу, и разгорелась перепалка. Многие из нас радовались отвоеванной свободе и вовсе не желали отягощать совесть убийством. Одно дело – одолеть вооруженных солдат, и совсем другое – присутствовать при хладнокровной расправе над беззащитными. Восемь человек – пятеро ссыльных и три матроса – решительно запротестовали, но Прендергаста и его сторонников было ничем не взять. Единственный залог нашей безопасности, сказал он, в том, чтобы довести дело до конца: нельзя выпускать на свободу ни одного свидетеля. Мы едва не разделили участь пленников, однако в конце концов Прендергаст предложил нам отправиться в шлюпке на все четыре стороны. Подавленные кровопролитием, мы ухватились за эту возможность – тем более что ничего хорошего ожидать не приходилось. Нам выдали по бушлату, а также снабдили тремя бочонками – с пресной водой, с солониной и с галетами, не забыли и про компас. Прендергаст кинул нам в шлюпку карту, крикнул, что мы – уцелевшие моряки с корабля, потерпевшего крушение под 15° северной широты и 25° западной долготы, и перерубил носовой фалинь.

А теперь, мой дорогой сын, я перехожу к наиболее диковинной части моего повествования. Во время бунта „Глория Скотт“ стояла носом к ветру, но после нашего ухода курс изменился; подул легкий северо-восточный ветер, и барк медленно начал от нас удаляться. Наша шлюпка плавно покачивалась на невысоких волнах; мы с Эвансом, как самые грамотные, углубились в изучение карты, пытаясь определить, где мы находимся и к какому берегу лучше плыть. Вопрос был не из легких: острова Зеленого Мыса располагались примерно в пятистах милях к северу, берег Африки отстоял приблизительно на семьсот миль к востоку. Ветер менялся на северный, и мы решили, что лучше всего направить шлюпку в сторону Сьерра-Леоне. „Глория Скотт“ к этому времени почти скрылась из вида по нашему правому борту. Внезапно над ней взвилось густое облако черного дыма, повисшее над горизонтом наподобие чудовищного дерева. Чуть позже донесся гул взрыва, схожий с раскатом грома, а когда дым рассеялся, „Глории Скотт“ словно и в помине не было. Мы без промедления развернулись и, налегши изо всех сил на весла, направили шлюпку туда, где над водой все еще висела в воздухе легкая пелена – свидетельство катастрофы.

Добирались туда мы очень долго и вначале боялись, что спасать кого-либо уже поздно. Колыхаясь на волнах, расщепленные обломки рангоута и брусьев указывали на место, где судно пошло на дно, но живой души нигде не было видно. Отчаявшись, мы уже поворачивали назад, как вдруг заслышали крик о помощи: чуть поодаль на обломке мачты простерся человек. Мы втащили его в шлюпку – это оказался молодой матрос по имени Хадсон. Обожженный и обессилевший, он смог рассказать нам о случившемся только на следующее утро.

Сразу после нашего отплытия Прендергаст со своими подручными приступил к расправе над пятью пленниками. Двух караульных застрелили и выбросили за борт, за ними последовал и третий помощник капитана. Затем Прендергаст спустился в твиндек и собственноручно перерезал горло несчастному медику. Живым оставался только первый помощник капитана – человек отважный и способный к решительным действиям. Завидев головореза, идущего к нему с окровавленным ножом, он скинул с себя путы, которые изловчился ослабить, пробежал по палубе и нырнул в кормовой трюм.

С десяток приспешников Прендергаста погнались за беглецом с пистолетами и настигли его у открытой пороховой бочки (на борту их насчитывалась целая сотня) с коробкой спичек в руках. Смельчак поклялся, что если его хоть пальцем тронут, то все до единого взлетят на воздух. Мгновение спустя произошел взрыв – по мнению Хадсона, не от зажженной спички, но из-за неточного выстрела кого-то из преследователей. Так или иначе, „Глории Скотт“ пришел конец, а вместе с ней – и банде, захватившей барк.

Вот вкратце, дорогой мой мальчик, и вся зловещая история, в которой я оказался замешан. Через день нас подобрал бриг „Хотспер“, шедший в Австралию. Капитана без труда удалось убедить, что мы чудом спаслись с затонувшего пассажирского корабля. В Адмиралтействе транспортное судно „Глория Скотт“ занесли в список пропавших без вести; сведения о его судьбе так никуда и не просочились. „Хотспер“ благополучно доставил нас в Сидней, где мы с Эвансом взяли новые имена и отправились на золотые прииски. Там, среди орав, собравшихся со всех концов света, до наших биографий никому дела не было.

Об остальном рассказывать незачем. Мы преуспели, немало поскитались, вернулись в Англию богатыми колонистами, обзавелись имениями. Свыше двадцати лет жили мирно и с пользой, в надежде, что прошлое похоронено навсегда. Вообрази же мое потрясение, когда в забредшем к нам моряке я тотчас узнал человека с „Глории Скотт“! Каким-то образом он нас выследил и решил нажиться на наших страхах. Ты поймешь теперь, почему я старался сохранять с ним мир, и отчасти посочувствуешь преисполнившему меня ужасу – теперь, когда он отправился ко второй жертве с недвусмысленными угрозами».