Записки русской американки

К языку относилось одно из основных разногласий между первой и третьей волнами эмиграциями. В данном случае первой не понравились осовременивание речи старых эмигрантов и ненормативная лексика, которая шокировала и советских читателей – из тех, что были поконсервативнее. Разница в том, что «первые» сохранили русский язык с «раньшего времени» – современный казался им грубым, а «третьим» их язык казался смешным. (Впрочем, некоторых он прельщал отсутствием советизмов.) К тому же «стариков» задевало неуважение к своим героям вроде Врангеля.

После своей первой поездки в Советский Союз в 1973 году я стала на вопрос «Как ты себя чувствуешь?» отвечать: «Нормально»; мать смеялась, поскольку для нее это слово имело психологические коннотации – возможно, потому, что ее язык был сформирован поколением конца XIX – начала ХХ века, эпохи повышенного внимания к психопатологии.

* * *

Мы с Аксеновым случайно познакомились в 1973 году на просмотре фильма «Белое солнце пустыни» в Ленинграде. Меня туда привел сценарист Валентин Ежов, с которым он был знаком, – находясь в Ленинграде, Аксенов пришел на него, как на культовый фильм своего поколения. (Он стал моим любимым советским фильмом той эпохи.) Затем мы встречались в Москве, куда я приехала на неделю. Он меня всячески развлекал – показывал город, возил в Переделкино, где мы совершили обязательное паломничество на могилу Пастернака, водил в театр. Это была моя первая Москва, и по счастливой воле случая мне очень повезло с экскурсоводом. Правда, мне казалось, что, знакомя меня с писателями, актерами, художниками, Вася сам был рад похвастаться своей американской гостьей староэмигрантского разлива: в те годы мы были большой редкостью. Запомнились и смешные знакомства. В Переделкине тот же Григорий Поженян, один из авторов «Джина Грина», подавая мне бокал шампанского, уронил в него сардинку, но не смутился: видимо, ему казалось, что сардинка шампанскому не помеха, – правда, он был навеселе. В ресторане ЦДЛ Андрей Вознесенский первым делом спросил меня, курю ли я «травку»[396] – эдакий нарочитый жест в сторону западного шестидесятничества; ему, наверное, хотелось выпендриться (это слово я впервые услышала именно тогда), продемонстрировать свою «хипповость». Вернувшись за свой столик, он продолжил легко узнаваемую «жестикуляцию»: прислал мне розу в бокале шампанского – «блоковскую». Так началось наше знакомство, но дружбы не состоялось: мне он, в общем, не очень нравился.

Когда через несколько лет Вознесенский выступал в Лос-Анджелесе, ему очень хотелось встретиться с кумиром моей юности Бобом Диланом[397], которого он ранее приглашал в Москву[398]

. Встреча состоялась в ресторане на берегу океана, но Дилан был в плохой форме и вел себя параноидально – то боялся, что его узнают, то, наоборот, именно этого и хотел. Последний раз я виделась с Вознесенским в начале 1990-х: мы с замечательным поэтом Алексеем Парщиковым ездили к нему на дачу в Переделкино. Теперь ни того ни другого нет в живых. Умер Аксенов. Нет Булата Окуджавы и Беллы Ахмадулиной. Давным-давно кончились мои 1970-е, в которых российские шестидесятники оставили неизгладимый след.

Ярким воспоминанием о первой Москве остался нашумевший спектакль Георгия Товстоногова «Балалайкин и компания» в театре «Современник». Главную роль исполнял Олег Табаков, с которым Аксенов меня тоже познакомил. «Балалайкин и компания» шел поздней осенью 1973 года, вскоре после окончания войны Судного дня. В обществе был очередной разгул «эзоповщины» и того, что в литературной критике называется «overinterpretation»: так, например, в одной реплике «Балалайкина и компании» зрители услышали отсылку к Моше Даяну[399].

Сугубо советский писатель Сергей Михалков скомпоновал эту пьесу из отрывков «Современной идиллии» Салтыкова-Щедрина. Аксенов объяснил мне, что Михалков, сам того не сознавая, написал пьесу, в которой сатирически изображенные 1870-е годы вполне соответствовали брежневским 1970-м, и радовался успеху у либеральной интеллигенции. Может быть, лукавый Михалков все и сознавал. Интеллигенция также увидела в «Балалайкине…» отражение усилившейся слежки за ней и краха шестидесятнических надежд. Пьеса считалась смелой; это была эпоха лагерных сроков (еще не вышли на свободу Синявский и Даниэль) и преследования Солженицына, в травле которых Михалков участвовал. Солженицына выслали из Союза буквально два с половиной месяца спустя. Меня поразил размер заголовка статьи о его высылке на первой странице лос-анджелесской газеты – такого большого я не видела ни до, ни после.