Запомните нас такими

Проснулся я от гулких голосов во дворе. Как-то никогда раньше не слышал их. Меня будили другие звуки — кашель отца (уже проснулся и работает), бряканье посуды — жена подает завтрак, пора вставать. Звуки ближней жизни закрывали простор. Теперь ухо было свободно и услышало голоса. Что еще сулит мне утро свободы, когда все уехали наконец на дачу?.. О Господи — чуть не проспал. Изогнул шею, как лебедь, — я пытался увидеть часы над изголовьем... Четверть одиннадцатого! Это еще ничего, хотя и в обрез. Через пятнадцать минут для осуществления нашего секретного плана появится мой друг, причем, как мы договаривались (а договаривались мы весь год), именно на машине — это очень важная деталь, машина необходима для осуществления операции, которую мы задумали. Есть ли во дворе для нее место? Я выглянул. Есть. Пока все идет по плану. «Я дал разъехаться домашним», как элегантно сказал поэт, но если бы он знал (а он как раз знал), как трудно это осуществить в реальности! И вот настало утро свободы, и не отвертишься от него.

Вчера, отправив своих, я позволил себе легкую выпивку, и теперь руки дрожали и, главное, мучил комплекс вины — авансом? Может, все к чертовой матери отменить, смыться в деревню и сдаться властям? Поздно. Гулкое громыхание — сначала под аркой, потом во дворе. Прибыл мой мучитель! А я — мучитель его. Но раз уж договорились!.. Втайне я надеялся всю ночь, что не сумеет он вырваться с дачи в разгар огородных работ... Вырвался, душегуб! Хитрый, изворотливый, лживый — вот таким я его и люблю и надеюсь, что сам владею этими качествами в совершенстве, — это и сблизило нас, выделив из серой безликой массы наших ровесников, собутыльников, коллег, которые, узнав наш сегодняшний план, в ужасе отшатнулись бы. Но мы-то не отшатнемся... надеюсь?

Брякнул звонок, и друг мой брюхом вперед, бодрый, азартный, чуть не прыгающий, подобно мячику, вошел.

— А... привет! — проговорил я, думая, куда пристроить чашку из дрожащей руки.

— Что значит «а»? — заговорил он напористо. — Ты что же — забыл?

— Просто я неважно себя чувствую. Как я мог забыть?

— Последняя попытка, старик!

...Первую попытку с ним мы предприняли еще в Нью-Йорке, где он служил нашей журналистике, а я пробрался туда окольными путями с сообщением на какую-то конференцию, что-то типа «Огурец в творчестве Достоевского», и сразу же кинулся из Вашингтона в Нью-Йорк, и он, дрожа от нетерпения, встречал меня в аэропорту имени Кеннеди. Дружба крепка тогда, когда вас связывает общая страсть.

— Все позакрывали, старик! — горестно произнес он, только мы уселись в его машину. — Буквально все! На Сорок второй показывают теперь мультики детям!

— Да-а... сколько ты мне о ней рассказывал!

— Ну так это было когда! В первую мою командировку! В восьмидесятом — в восемьдесят первом году.

— У нас как раз был самый застой!

— А у них зато — самый стой! А теперь все позакрывали! СПИД!

Но попытку мы, однако, предприняли — на той же местами сохранившейся Сорок второй.

— Нам много и не надо, — успокаивал я расстроенного хозяина, не способного принять гостя, как он обещал, — наши возможности не безграничны уже, в том числе и финансовые!

И мы очутились в каком-то полуподвале, в пучине порока — впрочем, весьма скромного. Женщина с азиатской внешностью плясала в полутьме возле нашего столика, размахивая грудью, но когда я чисто дружески, поощрительно, дабы выказать восхищение ее хореографией и продемонстрировать заодно присущую мне расовую терпимость, прикоснулся к ее бедру, обмотанному куском переливающейся ткани, тут же из окружавшей нас тьмы стремительно, как черная молния, выскочил молодой негр и звонко шлепнул меня по руке.

— Это как же это понимать? — плаксиво обратился я к другу. — По рукам лупят почем зря! Да у нас в деревне за такое!..

— Тут все рабы закона, старик! Если полиция вдруг узнает о наличии прикосновений здесь, заведение будет тут же закрыто! — произнес он, с одной стороны, с гордостью за такую страну, с другой стороны — с сожалением, что не может принять друга, как мечтал.

— А заведений повеселее у вас нет?

— Есть. Но там я рискую своей репутацией.

— Ну так рискуй!

В заведении на Восьмой авеню прикосновения были разрешены. Но какие? Ужасней прикосновений я не встречал! И для этого я сюда летел, сочинял доклад «Огурец у Достоевского и у Генри Миллера»? Получается так. На словах-то на конференциях они были бойки, а вот в жизни!

За высокой стойкой сидела строгая интеллигентная дама в пенсне, напоминающая кого-то из чеховских героинь, и перед ней стопками лежали жетоны.