Запомните нас такими

— Ну, покупай! — сказал мой друг-провокатор. И я купил. Пока что один. Вдруг мне не понравится. И я угадал. Тут было царство чистых прикосновений, для глаза — ничего, видимо, эти ощущения резко тут разделялись и совмещать их было строго запрещено. Рискну назвать эти прикосновения чистыми — это было именно так. Напротив дамы в фанерной стене были окошечки, похожие на заводские кассы, где выдавали раньше зарплату, — но в эти, наоборот, следовало отдавать. Надо было постучать жетоном, после чего сдвинулась вверх маленькая дверка. И высунулась неопределенного пола рука — я не говорю уже о возрасте, могу только сказать, что ладонь была намного светлее остальной руки. Это радовало. Но не до безумия. И что? Ладонь эту можно трогать?

— Положи жетон, — почему-то шепотом произнес друг. Я сделал это. Рука некоторое время торчала в неподвижности, словно спрашивая: «Что? На один жетон?»

— На один, на один! — проговорил я ворчливо, к тому же по-русски. Если вдруг из этого окошка что-либо волнующее удастся добыть, тогда можно будет поразмышлять и о покупке другого жетона.

— Руку ей дай, — сиплым шепотом подсказал Фома.

Я доверчиво отдал ей свою ладонь, она, схватив мою руку своей клешней (что интересно, не выпуская при этом жетона), утащила меня по локоть в густую мглу, после чего несколько раз ткнула меня ладонью в несколько участков своего тела... необыкновенно разгоряченного, как я заметил. Не температура ли у нее? И сразу стала страстно и темпераментно — тут темперамент ее разыгрался не на шутку — выпихивать мою руку из окошечка. Я не убирал свою руку — не из стремления к наслаждениям, а лишь из противления насилию. Тогда она с силой и злобой опустила сверху крышечку окошечка, этакую миниатюрную гильотину, призванную защищать утвержденные нормативы ее труда. И я взвыл от боли — вот как тут нормативы блюдут! Кстати, такое же было во всех окошечках — скрип гильотины и вой раздавались повсюду.

— Вот так вот, — гордо сказал мне Фома, когда я все же спас свою руку, пусть и искалеченную. — Если хочешь — покупай сразу два, тогда пытка продлится чуть дольше.

— Нет уж, хватит пока!

В результате я правой рукой не мог поднять кружку пива, чего не случалось со мной никогда. Пришлось помогать левой. Но постепенно в этом, более гуманном заведении с души моей отлегло.

— Я бы назвал то учреждение, где рубят руки, «Отец Сергий»! — предложил я. — В честь знаменитого произведения великого нашего писателя. Там, правда, он отрубает герою только палец, чтобы помочь одолеть тому адское искушение. Тут рубят руку — и искушение проходит.

— Хо-хо! — гоготал Фома, довольный тем, что все же сумел поразить мое воображение. — Попробую протолкнуть эту идейку, но не уверен в ее успехе: русской классикой тут не очень-то увлекаются!

Разомлев и потеряв бдительность, я дал завести себя в еще одно подобное заведение, где пожертвовал уже левой рукой, не так необходимой для творчества. «С левой руки» — так назвал Мопассан, большой знаток этого дела, цикл фривольных рассказов, но большой разницы в руках я не почувствовал — левая отказала точно так же, в результате даже двумя руками я пивную кружку не мог поднять, и друг мой поил меня, инвалида сексуальной революции, с его рук.

— Ручки-то укоротили тебе! — сладострастно говорил он.

Гораздо более волнительно происходила вторая наша попытка, на Валдайской возвышенности. После первой попытки прошло много лет, и плотная волна сексуальной революции, уйдя с Запада, накрыла нашу страну. Как мы могли уклониться. Мы просто не имели права остаться в стороне! Вся жизнь наша была борьбой за свободу — и вот она пришла. Только где же она?

В одном из желтых листков, расплодившихся в последнее время, я прочел, что возле трассы Москва — Петербург, на боковом шоссе, обозначенном на атласе К-129, толпами стоят «податливые валдайки», как окрестил их Пушкин. Только выбирай. Причем внести надо только раз: после того как твой гонорар пропивается совместно, разнежившиеся валдайки кормят и поят уже сами, ведут в баньку и в камыши — и ты погружаешься в добрый валдайский рай. Операция была спланирована тщательно. Друг подобрал меня на Ленинградском шоссе. Долго нас, старых борцов с тоталитаризмом, кидало по рытвинам и колдобинам боковых дорог, но кроме древних старух, к тому же крайне неприветливых, мы не встречали никого.

— Ну почему ты не взял атлас? Я же велел тебе!

— Причем здесь атлас, бумажная твоя душа! Ты смотри не в атлас, а в окно, на реальную жизнь... Ничего! И ты мог поверить прессе?

— Вам, журналистам, виднее.

— В желтой прессе я не работал никогда!

— ...А ты уверен хотя бы, что это Валдайская возвышенность? Ничего возвышенного я не вижу. Хоть убей!

Но все же наше упорство было оценено — хотя не совсем так, как мы мечтали. На одном из перекрестков наш «форд», уже покрытый грязью, как ломовая лошадь, остановился у колодца — и тут мы увидели ее... Она буквально плыла с ведрами на коромыслах!