Заповедь

Видел бы ты, племянник, его глаза, когда я ему сказал, что он въедет в Хохкау только через мой труп. Таймураз никак не мог понять, что дороги в аул ему нет. Он сам избрал свою судьбу, по своей прихоти сломал жизнь Зареме, — и теперь воскресать, чтоб окончательно погубить ее, я ему не позволю. Он не желал внимать разуму, готов был вступить в поединок со мной, рука его уже легла на рукоятку кинжала... Но когда он увидел, что я потянулся к своему кинжалу, вот тогда что-то дрогнуло в нем... И он молча выслушал мой рассказ о том, как погибли Батырбек и Агуз, как сложились судьбы его других братьев и какими карами грозит всем им его неожиданное — из-за границы! — появление в Осетии...

— И прижаться к груди матери меня не пустишь? — спросил он, гневно сверля меня взглядом.

— И Кябахан тебя уже не ждет, — безжалостно ответил я ему. — Для всех ты, Таймураз, давно умер. И твое воскрешение не радость, а горе всем несет. Поступи же по-мужски, не взмути родничок жизни...

Он весь поник, перестал быть похожим на самого себя и выдавил из себя, что все понял: Осетия очень изменилась, стала другой, и в ней ему места нет. И еще добавил, что был наивен, думая, что своим появлением доставит всем радость... Зная его порывистую натуру и боясь, что он передумает и нагрянет в Хохкау, я взялся сам проводить его и ночами пробирался вместе с ним до самой турецкой границы, где тот же самый курд, что помог ему обмануть пограничников, опять же за плату повел его обратно за кордон... Таймураз несколько раз оглянулся — и лучше бы я не видел его враз осунувшегося, растерянного лица...

Говоришь, жестоко я поступил? Может, и бессердечно, но... ТОЛЬКО ТАК И МОЖНО БЫЛО ПОСТУПИТЬ... Мертвый не должен тревожить дух живых... Представляю, что было бы с Заремой, узнай она правду, если даже я после встречи с Таймуразом потерял покой... Я вдруг понял, как зыбка моя надежда на будущее. Ежечасно, ежеминутно может всплыть истина, и как я буду выглядеть в глазах людей?! И главное — что подумает обо мне Зарема?!

Годы шли, а я как был, так и оставался бобылем. С удивлением замечал завистливые взгляды горцев, мечтавших о власти, как будто бы в ней и есть прелесть и смысл жизни, и не замечавших, какая это радость — постоянно быть в окружении шумливых детей, ошущать тепло любимой женщины... Я отдал бы печать председателя за день, проведенный с Заремой!

И еще одно соображение постоянно преследовало меня: Таймураз-то женился. Значит, теперь он уже не стоял между мной и Заремой. Выходит, я мог без оглядки на совесть стучаться к ней! Чего же я медлю? Чего?

В один из подобных приступов тоски я, рассердившись на себя, проклиная судьбу, решил: все, надо, положив конец колебаниям, выяснить намерения Заремы. Пусть ответит: так или иначе, но чтобы я узнал свое будущее... И я опять отправился в Ленинград...

***

... Дверь из комнаты Марии в коридор была настежь распахнута, и он увидел... Зарему, все такую же привлекательную, милую, хотя в ее облике и появилось что-то новое, незнакомое — солидность, что ли? Стоя у шипящего примуса и механически водя ложкой по дну кастрюли, она впилась глазами в раскрытую книгу, которую держала левой рукой... Сердце его учащенно забилось, кровь ударила в голову, он прислонился к стене, переводя дыхание...

— Что хотела узнать у тебя? — услышал Мурат голос Заремы и вздрогнул, гадая, не к нему ли она обращается; нет, к Марии, которая, сидя на табуретке в глубине комнаты, чистила над ведром картошку. Зарема, торопливо полистав книгу, отыскала нужное место: — Вот, слушай: «Протекающий со вторичным гемолитическим синдромом эритролексмический миелоз напоминает по гематологическим показателям приобретенную гемолитическую анемию. В пользу эритромиелоза говорит нарастающий гемоцитобластоз периферической крови в омоложение... »

— Погоди, погоди! — остановила ее Мария. — По-русски ли это? Ничего не понять.

— Все ясно, — возразила Зарема. — А вот это непонятно: «Как нельзя сварить уху, не имея под рукой рыбы, так нельзя и поставить анализ... » Дальше все ясно. Чтоб сварить уху, зачем рыба?

— Ну ты даешь, подружка, — засмеялась Мария. — Невдомек тебе, что ли: уха — это не ухо, а суп из рыбы... Мудреные слова понимаешь, а простые... А все потому, что с утра до ночи от книжек не отрываешься... Ну, теперь, Заремушка, слава богу, ты ВРАЧ. Ныне другой режим пойдет. Хватит, отучилась. Пора и жизнью наслаждаться!.. — голос Марии растроганно зазвенел; вытерев руки о фартук, она осторожно подняла со стола синий корешок, взвесила его на ладони и усмехнулась: — Легок твой диплом, почти невесом... Невесом!.. Знал бы кто, как он дорог нам! Дни и ночи думы были лишь о нем. Ради него ты, осетинская сестричка, отдала свою молодость книжкам да конспектам. Что многие годы видела? Рабфак, институт, читальню да комнатушку эту. В стужу под одеяло залезали в пальто и не могли согреться. От голода душа от тела отрывалась. А ты, Заремушка, зубрила все эти синдромы да миелозы...

— «Случилось! — обрадовался Мурат. — Зарема — врач! В Хохкау теперь есть свой ученый доктор!»