Застывшее эхо

И таких личностей на политическом небосклоне, благодарение богу, пока что не видать. Талантливых интриганов можно сыскать десятки и сотни, но в наше столь поносимое мелкотравчатое время никто из них не горит грандиозной упростительской целью. А потому отдадим заслуженную дань мелкотравчатости и прагматизму. Быть может, мы даже не догадываемся, от какой бездны они отвели и отводят нас.

«Я национал-большевик»

Публикация дневников Геббельса в недавнее время вызвала две довольно типичные реакции: «благородная», которая за самыми обычными человеческими чувствами будущего министра народного просвещения и пропаганды усматривала личину лжеца и садиста, и «объективная», вменяющая себе в обязанность во всех сомнительных случаях становиться на сторону врага, она признавала Геббельса злодеем и лжецом, но – лжецом гениальным (подтекст: нынче таких, благодарение богу, нет). Однако, если бы автор дневников носил имя не Геббельс, а Вертер, никому и в голову бы не пришло искать что-либо лицемерное или садистское в размышлениях нищего, бесконечно одинокого хромоножки (разумеется, это не означает, что он не был чудовищем, но чудовищное вырастает из человеческого, слишком человеческого). «Товарищи меня никогда не любили, нога причиняет много страданий, дети бывают ужасающе жестоки» – это мог бы написать каждый, фашизм начинается с признания жестокости нормой: но такова ведь природа – разве она не чудовищно жестока? Право сильного – вечный закон природы. Борьба за существование – между людьми, между государствами, расами – разве не самый жестокий в мире процесс? Проповедуйте пацифизм перед тиграми и львами! Все эти мысли молодой Геббельс записывает для себя, а не для публики. Самое страшное в фашизме не его ложь, а его правда: не то, чем он обманывает других, а то, во что он верит наедине с собой. Фашизм – это прежде всего упростительство, стремление один, пусть и важный фактор бесконечно сложной социальной жизни превратить в фактор-гегемон. Традиционный фашизм абсолютизировал борьбу, но своего рода фашизму бывают не чужды не только националисты, но и гиперинтернационалисты, не только аморалисты, но и праведники – словом, все, кто думает, что один принцип может быть поставлен превыше всех остальных. Реальный мир, скорее всего, трагичен, он не допускает гегемонии ни одного начала, даже самого благородного, а уж объявлять силу высшей мудростью… Но и здесь фашизм ничего не выдумал. После Макиавелли, изобразившего мир политической борьбы царством нагой целесообразности, не допускающей ни грана морали (это тоже упростительство), немецкий фашизм если и внес что-нибудь новое, то не в области средств, а лишь в области целей: Геббельс уже в пору бедности и заброшенности мечтает очистить ценные породы людей от мусорных примесей (цыгане, евреи, славяне), защитить сильных от слабых (почему их нужно считать сильными, если они нуждаются в защите?), не преследовать утопические планы улучшения мира, а сделать Германию сильной и великой. «Я национал-большевик», – записывает Геббельс в интимном дневнике. Сделать свою страну сильной и великой – разве только садисты этого хотят? Смертоносно здесь лишь упростительское, первобытное представление о силе и величии – как о неограниченном военном, а не научном, культурном, техническом преобладании, о чистом гегемонизме вместо смеси борьбы и сотрудничества: чудовищность рождается из страшной обедненности того – неизбежно противоречивого – спектра критериев, по которым должна оцениваться социальная реальность.