Завтра будет поздно

Время уже подходило к вечерней поверке. И вдруг — как ни в чем не бывало — по приказанию командира крейсера заиграла труба горниста, созывавшая всех наверх.

— Строиться по ротам!

Матросы медленно выходили на верхнюю палубу и строились вдоль борта. Рулевые помогли Рыкунову подняться по трапу и, став рядом с ним в строй, поддерживали с двух сторон.

Никогда еще в такой обстановке не проходила вечерняя поверка. С Невы надвигалась мгла. Матросы, по привычке подровняв шеренги, стояли молча. Но по лицам, учащенному дыханию и поблескивающим в сумерках глазам чувствовалось, какую ненависть они питают к офицерам. Если бы не дула пулеметов, направленные с мостиков на шеренги, матросы растерзали бы золотопогонников.

Молитвы в этот вечер не было, ее отменил Никольский. Он понимал, что после стрельбы нельзя собирать матросов в тесном и закрытом помещении корабельной церкви, где не выставишь пулеметов.

Офицеры, знавшие о матросском заговоре, старались как можно дольше продержать их на ветре и холоде. К тому же была причина: в каждой роте не хватало двух-трех человек.

— Где они? — допытывались кондукторы и фельдфебели.

Но матросы молчали, хотя хорошо знали, что их товарищи по льду убежали в город.

Когда совсем стемнело, из своего тамбура вышел командир корабля. Сопровождаемый вахтенным офицером, он прошел вдоль рядов. Зеленоватый луч электрического фонарика заскользил по лицам насупленных матросов.

«Сейчас ткнет в меня пальцем и скажет: «Выйти из строя!» — подумал Филипп Рыкунов.

Но Никольский никого из матросов не трогал. Он знал, что творится в городе, и боялся наступающей ночи.

— Проверить кубрики и отсеки! — приказал он. Капитан первого ранга полагал, что на поверку не вышли раненые.

Офицеры с унтерами прошли по кубрикам, заглянули во все закоулки корабля и, не найдя никого, вернулись.

Эта весть еще больше омрачила командира крейсера.

— Отбой, — буркнул он и пошел в свою каюту писать донесение.

— Разойдись! — раздалась команда. — Вязать койки!

Матросы разобрали свернутые валиками подвесные брезентовые койки и разошлись по кубрикам готовиться ко сну.

Рыкунов, опасаясь, что ночью его арестуют, попросил товарищей отнести койку к механикам. Там народ был дружней, но и среди машинистов нашлись люди, напуганные стрельбой.

— Вот и нашумелись, — сказал рябой гальванер. — Рабочим не помогли и себе навредили. Прежде за такое дело брезентом накрывали и в расход списывали.

— Заныл уже, — едва сдерживая боль, возмутился сигнальщик. — Поджилки трясутся, что ли?

— Ишь храбрый нашелся. Попрыгаешь теперь на одной ноге, если за решетку не попадешь.

— А ну, не разводи пену, без тебя тошно! — прикрикнул на гальванера сосед по койке. — Заладил свое: «брезентом, брезентом», а нам о другом думать надо.

— Верно, — поддержал его Белышев. — Теперь хода назад уже не дашь, только вперед! Держись крепче друг за дружку и не теряйся.

Подвесив на крючья койку, он не лег спать, а пошел поговорить с вожаками других команд, как действовать завтра.

Следующий день был воскресным. После побудки, вязки коек и умывания засвистели боцманские дудки и послышались голоса унтеров:

— На молитву!

Утром полагалось читать только «Отче наш», в этой молитве не было слов: «.. и благослови достояние твое», все же корабельный священник, стоявший в полном облачении у походного алтаря, с тревогой вглядывался в сумрачные лица матросов, заполнявших тесное, с низким подволоком помещение, пропахшее ладаном и воском.

Кочегары, комендоры, рулевые, сигнальщики и машинисты переступали комингс церковной палубы не крестясь и, казалось, с недружелюбием поглядывали на лики святых.

Позже всех, держа перед собой фуражки, вперед протискались офицеры и мичманы. И тотчас раздалась команда:

— Расступись!

Матросы нехотя потеснились, образуя узкий проход к алтарю. Командир крейсера с пожелтевшим, желчным лицом прошел на свое место, перекрестился и сделал движение рукой: можно начинать.

Священник покосился на него и начал богослужение. «Отче наш» полагалось петь хором, но сегодня слышались только простуженные басы боцманов да фельдфебелей. Матросы молчали, а офицеры стояли настороженными, каждый из них держал руку у расстегнутой кобуры с револьвером.

Молитва прошла спокойно. Священник торжествовал: «Ага, одумались! Вечерняя стрельба на пользу пошла!»

И на лице Никольского разгладились резкие складки, но глаза оставались злыми. Они как бы говорили: «Я вам не забуду вчерашнего, вы еще поплатитесь за бунт».

Ему не нравилось и сегодняшнее поведение матросов на молитве. В наказание, несмотря на воскресный день, командир крейсера приказал устроить на корабле большую приборку.

После завтрака матросов заставили драить песком палубы, убирать каюты, мыть ванные и гальюны.

Это было им на руку. Разойдясь с ведрами, щетками, шлангами и пеньковыми швабрами по всему кораблю, матросы очутились около пулеметов, офицерских кают, хранилищ оружия. Теперь только следовало дать общий сигнал, чтобы всем действовать одновременно.