Завтра будет вчера

— Его нет, — сказал таким холодным тоном, что я вздрогнула и отстранилась от него, ошарашенно глядя, каким напряженным стало его лицо. Схватил меня за плечи, больно впиваясь пальцами в тело — его нет, но есть мы. И я не позволю никому похоронить НАС. Понимаешь? Даже тебе.

Приник к моим губам, а я хочу оттолкнуть, мне многое нужно сказать. Мне нужно сказать, что теперь мы — это не просто неправильно. Теперь мы — это предательство. Грязное, мерзкое предательство ЕГО памяти.

Но он не дает отстраниться, сильнее сжимая ладони, раздвигая языком плотно сжатые губы. Оттянул мою голову назад за волосы и прорычал сквозь зубы:

— Отвечай.

Отрицательно качаю головой, отталкивая его локтями.

— Отвечай, — снова набросился на мои губы, прижимая к столу, — даже тебе, Нари, понимаешь? — и снова голодным поцелуем, заставляя невольно застонать, — Моя Мышка. Не отпущу, — рычит в самые губы, и я всхлипываю, со слезами на глазах отвечая на поцелуй."

Телефон на столе завибрировал, и я подошла к нему, очнувшись от воспоминаний.

"Мышка, я жду тебя в машине".

Собрала волосы в высокий хвост и, схватив куртку, спустилась вниз, заглянув по дороге в кабинет отца.

— Папуль, я ненадолго уеду.

Он поднимает голову, отрываясь от бумаг, которые изучает, и, устало улыбнувшись, подзывает меня к себе.

— Куда едет моя девочка?

— С девочками в кафе посидим.

— Я их знаю?

— Не всех, пап. Из наших там Аня и Света будут.

— Возвращайся вовремя, Нарине.

Чмокнула его в щеку и направилась к двери, когда он окликнул меня.

— Дочь, ты же с Артемом едешь?

— Конечно, пап.

Он, наверняка, видел машину, заезжающую во двор.

— Молодец, дочка. Пока Грант в Испании, никуда без Артема, поняла? И скажи, пусть заходит. Хоть поговорим, а то в последний раз только в больнице его и видел.

Я молча кивнула и выскочила за дверь. От воспоминаний, из какого состояния нам удалось вытащить отца, сердце сжалось. Мать практически переехала в больницу, и именно Артем стал тем, кто не позволил отчаяться. Тем, кто держал крепко за конец невидимого каната, обвязав его вокруг себя и не давая упасть. На время к нам переехала из Еревана бабушка, но Артем приезжал ко мне каждый вечер, иногда пробираясь в мою комнату через балкон.

Мы могли даже не разговаривать, просто молчали, сидя на моей кровати. Мне важно было просто чувствовать его дыхание на своих волосах, чувствовать, как сильные руки прижимают меня к его телу. Мне важно было просто чувствовать его рядом. Важно было видеть, насколько он со мной. И я видела это в его глазах, то светло-голубых, то подернутых темной вуалью страсти. И мне до боли в пальцах хотелось коснуться длинных ресниц, которыми он пытался притушить слишком яркие всполохи своего желания от невольных прикосновений. Быть с ним каждый день всегда было настолько естественно… теперь же это превратилось просто в необходимость. Артем медленно, но верно учил заново смеяться, заново радоваться тому, что он рядом. И мысли о том, что могла отказаться от него… могла лишиться его, казались теперь такими кощунственными.

Села в машину, и мы молча тронулись с места, а уже через квартал Артем резко дал по газам, сворачивая в сторону, и повернулся ко мне.

— Соскучилась?

— По тебе?

— Нет, бл**ь, по соседу.

— Ни капли.

Схватил за шею так быстро, что я от неожиданности даже вскрикнула.

— Ни капли не скучала, говоришь? — процедил в мои губы, а в глазах смешинки пляшут.

— По соседу дяде Жоре? — пожала плечами, — Нет. Он утром был у нас. Пренеприятнейший тип.

— Ведьма маленькая, — впивается в губы голодным поцелуем, стискивая ладонью бедро. Оторвался и улыбнулся чему-то, глядя прямо в глаза.

— Была бы ведьмой, приворожила бы тебя, Капралов, чтоб только моим был, — тянусь к нему за новой порцией поцелуя, зарываясь пальцами в волосы. Закрываю глаза, отдаваясь во власть его губ, млея от этой властности его.

— Уже, — отстранился и снова улыбнулся, отворачиваясь к рулю, — околдовала так, что даже по сторонам смотреть больно. Особенно налево.

— А ты, значит, смотришь?

— А как же преодоление самого себя? Превозмогая боль, так сказать…

— Вот же ты… — отворачиваюсь от него, сложив руки на груди.

— Кто, Нари?

— Не могу. Мама говорила, что ругаться нехорошо.

Смеется, запрокидывая голову, а я чувствую, как внутри снова оттаивает тот лед, который расползается по венам, когда он не рядом.

— Разве можно любить вот так, Тем?

Останавливается, снова поворачиваясь ко мне.

— Как, Мышка?

— Как я тебя. Так, что больно дышать, больно говорить… Разве так можно любить?

— Нельзя, — качает головой, проводя костяшками пальцев по моим скулам, нежно обхватил пальцами подбородок и склонился к моему лицу, — нельзя, Нари… это аномалия. Это неизлечимая аномалия.

— Мы вылечимся от нее, как думаешь? — провела языком по его губам, застонав, когда лизнул мой язык.

— Мы даже пробовать не будем, маленькая. Никогда.

— Никогда.

Он сжимает меня в объятиях, а я слушаю, как бешено бьется его сердце в груди, и думаю о том, что совсем скоро он потребует от меня принять решение.