Завтра будет вчера

Телефон зажужжал снова, провела пальцем по экрану и охнула от той боли, которая ударила в солнечное сплетение. Согнулась пополам и снова пытаюсь вздохнуть, а мне грудную клетку будто разрывает в агонии, отсчитываю мысленно про себя удары сердца, а оно с каждой секундой все медленнее. Только не останавливается, проклятое, все стучит и стучит, и в ушах его стук набатом отдается. А я снова и снова прокручиваю видео с камеры наблюдения, где Артем стоит, нагнувшись над телом Артура, а потом прячет пистолет за спину и убегает. Еще раз сквозь слезы, пытаясь убедить себя, что это не он. Кто угодно в такой же кожаной куртке и с такой же стрижкой. Как же хочется иногда душу продать за ложь. Только бы эта ложь осталась с нами и не смела разбить вдребезги те иллюзии, которые мы сами себе нарисовали.

Еще одно сообщение от Гранта, и мне уже страшно открыть его. Страшно до жути почувствовать еще одно лезвие в сердце. И каждое следующее вонзается все глубже и глубже. Непослушными пальцами щелкнуть на уведомление и в облегчении закрыть глаза. Просто текст. Я даже не пытаюсь понять смысл этих слов, вчитываюсь в них, а перед глазами все еще тот самый кадр и взгляд Артура, безжизненный и пустой.

"Я думаю, он тебя уже поимел, Нара. Убийца твоего брата".

И сразу за этим беспрестанное пиликание входящих сообщений. Но мне не хочется больше читать их. Мне вообще сейчас не хочется ничего. Только согреться. Потому что вдруг холодно стало. Так, что начали дрожать от холода пальцы. Стискиваю их со всей силы, но не чувствую тепла. Только ощущение, что если сжать сильнее, раскрошатся на части.

Обхватила себя руками, пытаясь унять дрожь, которая колотила уже все тело. Это ошибка. Это не могло быть правдой. И видео это смонтировано. Эта сволочь, Грант, на любую низость пойдет, чтобы отомстить за предательство.

Артем не мог. Только не со мной. Он любит меня. Он ведь любит меня? Как иначе назвать то, что я вижу в его глазах? Разве убивают любимых? Он знает меня. Стреляя, он бы понимал, что стреляет не в Артура, а в меня.

Я должна узнать больше до его прихода. Я должна узнать правду, иначе, если я ошиблась… Если Грант не обманул…

Взгляд упал на стационарный телефон, лежащий на тумбочке возле зеркала. Подползла к нему, не имея сил даже подняться на ноги, и по памяти начала набирать цифры. Мне нельзя звонить с мобильного. Он не возьмет, увидев мой номер.

Три длинных гудка, будто аккорды погребальной мелодии… самое ее начало, когда кажется, что умирает сама музыка.

И потом глухое мужское:

— Алло…

Молчу, глотая слезы, катящиеся по щекам. Открываю рот и не могу произнести ни слова, потому что так же бесцветно его голос звучал, когда он сына похоронил.

Кого ты в этот раз хоронишь, папа? Меня?

— Говорите. Я слушаю.

Голос безжизненный, пустой. И такая же пустота внутри меня, отец. Нет в ней жизни. Только смерть. Услышишь ли ты ее сейчас, или бросишь трубку, оставляя меня одну корчиться в ее объятиях? Глубоко вздохнуть и стиснуть пальцами телефонную трубку, со всей силы прижимая ее к уху.

— Пааап… папа.

А в ответ сухое:

— Вы ошиблись номером.

Безразлично. Отчужденно. Так, будто я, действительно, ошиблась.

Я знала, что будет мучительно больно. Знала и осознанно соглашалась заплатить эту цену. Но я даже представить себе не могла, каково ощутить ее на самом деле. Как будет покрываться сеткой трещин сердце от того холода, который источал его голос. Это больше, чем боль. Это нельзя описать словами, нельзя нарисовать красками — только сидеть возле проклятого телефона, слушая гудки и захлебываясь ледяными слезами.

Я не помню, как положила трубку, как добралась до спальни и легла на кровать. В голове вихрем носились мысли, что я ошибаюсь. Что я не имею права думать так об Артеме… что предаю этими мыслями сейчас именно его. Сначала предала их, а теперь его. Вздрогнула от мелодии сотового. Вскочила с кровати и кинулась к телефону.

— Наро…

— Мааам… — и другие слова застревают в горле. Пытаюсь выдавить их из себя, но снова только рыдание, и оно безжалостно разрывает грудь. Пожалуйста, мама, не молчи. Скажи хоть что-нибудь.

Она молчит, лишь повторяет мое имя, и я сквозь собственные всхлипы слышу слезы в ее голосе.

— Мама… я не могла… маааам… мне нельзя было иначе.

Срывается на рыдание, а мне будто сердце ножом выкорчевывают. Резкими, рваными движениями.

— Мама, прости… прости, мам, я не могу без него…

Молю тебя, мама, накричи, отругай, прокляни. Только не молчи. Не рыдай молча в трубку. Это больнее. Это страшнее любого осуждения. Не оплакивай меня, пока я живая.

— Дурочка… Моя дурочкааа… Что же ты наделала, Нарааа?

На армянском. На армянском, потому что только на нем она настоящая. Только на нем ее слезы и ненависть искренние. Плевать. Пусть ненавидит. Пусть осуждает. Пусть даже проклянет. Но не откажется. Не похоронит, как ОН, и забудет.

И я почти смеюсь… почти улыбаюсь от нервной радости, от которой такой горечью на языке отдает, что хочется выплюнуть и прополоскать горло.

А потом она произносит слова, за которые я ее едва не возненавидела. Еще одна горсть земли на мою могилу.