Завтрашний ветер

хотя в этом не все успел. Он знал, что исповедальность

стоит недешево и что общественный ореол жжет. Но

все-таки говорил о необходимости этого ореола, при-

дающего словам значение дел: «Нельзя приучать пуб-

лику любоваться на писателей, у которых нет ореола

общественного, которые еще не имеют права назы-

ваться потомками священной русской литературы».

Образ Куликова поля возникал в Блоке вновь и

вновь, при потрясениях интимных и общественных,

как образ становления личностного и национального.

Блок верил в возможность бесконечного становления

и поэтому так восхищался мудростью Лао Цзы, не-

когда написавшего об этом так: «Слабость велика.

Сила ничтожна. Когда человек родится, он слаб и ги-

бок; когда он умирает, он крепок и черств. Черствость

и сила — спутники смерти. Гибкость и слабость вы-

ражают свежесть бытия, поэтому то, что отвердело,

398

го не победит». Все жизненные и литературные сла-

бости Блока — это признак того, что он был далек

от черствости, от конца становления. Когда перечиты-

ваешь все оставленное нам Блоком, возникает ощу-

щение незавершенности, неполной воплощенности. Но,

может быть, это один из признаков его силы? Неда-

ром Блок отозвался о «завершенности» Метерлинка

как о неполноценности: «Претерпел маленькие гоне-

ния; прославился и почил на лаврах, использовав свой

пафос тонкого, умного и не очень гениального лирика».

Блок не был завершен, как не была завершена

судьба России. О Родине он сказал так: «Родина по-

добна своему сыну — человеку... Органы ее чувств

многообразны, диапазон их очень велик. Кто же иг-

рает роль органов чувств этого подобного и милого

нам существа? Роль этих органов должны играть все

люди. Мы же, писатели, свободные ото всех обязан-

ностей, кроме человеческих, должны играть роль тон-

чайших и главнейших органов ее чувств. Мы — не

слепые ее инстинкты, но ее сердечные боли, ее думы

и мысли, ее волевые импульсы».

Поэтому блоковские заветные слова «поэт — есть

величина неизменная» должны пробуждать в нас на-

дежду на то, что музыка, доставшаяся нам в наслед-

ство, есть воля Родины, человечества, истории.

СТИХИ НЕ МОГУТ БЫТЬ БЕЗДОМНЫМИ...

Когда кончается материнская беременность нами,

начинается беременность нами — дома. Мы еще не

совсем родились, пока барахтаемся в его деревян-

ном или каменном чреве, протягивая свои еще бес-

помощные, но уже яростные ручонки к выходу — из

дома. Вместе с чувством крыши над головой возни-

кает тяга — к двери. Что там, за ней? Пока мы

учимся ходить внутри дома, мы все еще не родились.

Наш первый крик, когда мы спотыкаемся неумелыми

ножонками о камни вне дома, — это подлинный крик

рождения. Характер проверяется там, где родные

стены уже не защищают. Тяга из дома вовсе не оз-

начает ненависти к дому. Эта тяга — желание ис-

пытать себя в схватке с огромным неизвестным ми-

ром, а такое желание выше простого любопытства:

оно — основа мятущегося человеческого духа, ибо

399

духу тесны любые стены. Тезис «мой дом — моя

крепость» — символ слабости духа. Дух сам по себе

крепость, если даже не обнесен никакими стенами.

Без уважения к дому нет человека. Но нет челове-

ка и нет писателя без тяги — из дому. Жизнь подсо-

вывает другие дома, иногда даже прикидывающие-

ся родными, дома, всасывающие внутрь, как тря-

сина, дома, похожие на колыбели, убаюкивающие

совесть. Но настоящий человек, настоящий писатель

мучительно рвется к единственному комфорту —

к жесткому нищему комфорту свободы. Разве не лю-

бил Лев Толстой Ясную Поляну? Но когда он почув-

ствовал в своем доме нечто сковывающее, опутываю-

щее его, он бросился к двери, за которой была не-

известность и свобода хотя бы смерти. Джек Лондон

искусственно пытался создать свободу внутри стро-

ившегося им в Лунной Долине «Дома Волка», но,

может быть, он сам его поджег, чувствуя, как давят

каменные стены, и страдая ностальгией не по дому, а

по юношеской бездомности? Ностальгия по бездом-

ности неоскорбительна и для отеческого дома —

в ней тоска по слиянию с человечеством, где бездомны

столькие люди, где бездомны справедливость, совесть,

равенство, братство, свобода. Александр Блок сам

вызывал на себя удары судьбы: «Пускай я умру под

забором, как пес!» Маяковский, гневно отвергая «по-

зорное благоразумие», гордо говорил:

Мне и рубля

не накопили строчки.

Краснодеревщики

не слали мебель на дом,

и кроме свежевымытой сорочки,

скажу по совести —

мне ничего не надо.

Высокая бездомность духа, восстающая против

красиво меблированной бездуховности,— не это ли

отеческий дом искусства? Бездомность — это челове-

ческое горе, но только в глазах, затянутых жиром,

горе — позорно. Об этом с очистительным покаянием

точно сказал Пастернак:

И я испортился с тех пор,

Как времени коснулась порча,

И горе возвели в позор,

Мещан и оптимистов корча.

400

Одна великая женщина, может быть, самая ве-

ликая женщина из всех живших когда-нибудь на

свете, с отчаянной яростью вырыдала:

Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст...

Имя этой женщины — Марина Цветаева.

Домоненавистница? Храмоненавистница? Марина

Цветаева... Уж она ли не любила своего отеческого

дома, где она помнила до самой смерти каждую ше-