Завтрашний ветер

сама ее концепция — это стихия. Одного поэта, же-

лая его пожурить за непоследовательность, однажды

назвали «неуправляемым поэтом». Хотелось бы знать,

что в таком случае подразумевалось под выражени-

ем «управляемый поэт». Чем управляемый? Кем?

Как? В поэзии даже «самоуправляемость» невозможна.

Сердце настоящего поэта — это дом бездомности.

Поэт не боится впустить в себя стихию н не боится

быть разорванным ею на куски. Так произошло, на-

пример, с Блоком, когда он впустил в себя револю-

цию, которая сама написала за него гениальную по-

эму «Двенадцать». Так было и с Цветаевой, впускав-

шей в себя стихию своих личных и гражданских

чувств и единственно чему подчинявшуюся — так это

самой стихии. Но для того, чтобы стихия жизни стала

стихией искусства, нужна жестокая профессиональная

дисциплина. Стихии Цветаева не позволяла хозяйни-

чать в ее ремесле — здесь она сама была хозяйкой.

406

Марина Ивановна Цветаева — выдающийся поэт-

профессионал, вместе с Пастернаком и Маяковским

реформировавшая русское стихосложение на много

лет вперед. Такой замечательный поэт, как Ахматова,

которая так восхищалась Цветаевой, была лишь хра-

нительницей традиций, но не их обновителем, и в

этом смысле Цветаева выше Ахматовой. «Меня хва-

тит на 150 миллионов жизней»,— говорила Цветаева.

К сожалению, и на одну, свою, не хватило.

В. Орлов, автор предисловия к однотомнику Цве-

таевой, вышедшему в СССР в 1965 году, на мой

взгляд, незаслуженно упрекает поэта в том, что она

«злобно отвернулась от громоносной народной стихии».

Злоба — это уже близко к злодейству, а по Пушкину:

«Гений и злодейство — две вещи несовместные».

Цветаева никогда не впадала в политическую злобу —

она была слишком великим поэтом для этого. Ее

восприятие революции было сложным, противоречи-

вым, но эти противоречия отражали метания и иска-

ния значительной части русской интеллигенции, вна-

чале приветствовавшей падение царского режима, но

затем отшатнувшейся от революции при виде крови,

проливаемой в гражданской войне.

Белым был — красным стал:

Кровь обагрила.

Красным был — белым стал:

Смерть побелила.

Это была не злоба, это был плач.

Не случайно Цветаевой так трудно оказалось в

эмиграции, потому что она никогда не участвовала в

политическом злобстве и стояла выше всех групп и

группочек, за что ее и клевали тогдашние законода-

тели мод. Их раздражала ее независимость, не толь-

ко политическая, но и художественная. Они цеплялись

за прошлое, ее стих рвался в будущее. Поэтому он

оказался бездомен в мире прошлого.

Цветаева не могла не вернуться в Россию, и она

это сделала. Она сделала это не только потому, что

жила за границей в ужасающей бедности. (Страшно

читать ее письма чешской подруге Анне Тесковой,

когда Цветаева просит прислать ей в Париж прилич-

ное платье на один чудом полученный концерт, ибо

ей не в чем было выступать.) Цветаева сделала это не

только потому, что великий мастер языка не могла

407

жить вне языка. Цветаева сделала это не только по-

тому, что презирала окружающий ее мелкобуржуаз-

ный мир, заклейменный ею в «Читателях газет», в

«Крысолове», не только потому, что ненавидела фа-

шизм, против которого она так гневно выступала в

своих чешских стихах. Цветаева вряд ли надеялась

найти себе «домашний уют» — она дом искала не

для себя, а для своего сына и, главное, для своих

многочисленных детей-стихов, чьей матерью она была,

и она — при всей своей обреченности на бездом-

ность — знала, что дом ее стихов — Россия. Возвраще-

ние Цветаевой было поступком матери своих стихов.

Поэт может быть бездомным, стихи — никогда.

ОГРОМНОСТЬ И БЕЗЗАЩИТНОСТЬ

Первое, что возникает при имени «Маяковский», —

это чувство его огромности.

Однажды после поэтического вечера к усталому,

взмокшему от адовой работы Маяковскому сквозь

толпу протиснулась задыхающаяся от волнения сту-

дентка. Маяковский на сцене казался ей гигантом.

И вдруг студентка увидела, что этот гигант раз-

вертывает крошечную прозрачную карамельку и с

детской радостью засовывает ее за щеку. У студент-

ки вырвалось: «Владим Владимыч, вы, такой огром-

ный, и — эту карамельку?» Маяковский ответил ро-

кочущим басом: «Что же, по-вашему, я табуретами

должен питаться?»

Своей огромностью Маяковский заслонял свою

беззащитность, и она не всем была видна — осо-

бенно из зрительного зала. Только иногда прорыва-

лось: «Что может хотеться этакой глыбе? А глыбе

многое хочется... Ведь для себя не важно — и то,

что бронзовый, и то, что сердце — холодной желез-

кою. Ночью хочется звон свой спрятать в мягкое,

в женское...» или «В какой ночи бредовой, недуж-

ной, какими Голгофами я зачат, такой большой и

такой ненужный?» Иногда тема никому не нужной

огромности доходила чуть ли не до самоиздеватель-

ства: «Небо плачет безудержно звонко, а у облач-

ка — гримаска на морщинке ротика, как будто

женщина ждала ребенка, а бог ей кинул кривого

408

идиотина». Впоследствии Маяковский тщательно

будет избегать малейшей обмолвки о собственной

беззащитности и даже громогласно похвастается

тем, что выбросил гениальное четверостишие: «Я хо-

чу быть понят родной страной, а не буду понят —

что ж, по родной стране пройду стороной, как про-