Завтрашний ветер

ходит косой дождь» — под тем предлогом, что «ною-

щее делать легко». На самом деле Маяковский, ви-

димо, любил это четверостишие и хотел зафиксиро-

вать его в памяти читателей хотя бы таким, само-

насмешливым способом. Почему же Маяковский так

боялся собственной беззащитности, в противовес,

скажем, Есенину, чьей силой и являлось исповедаль-

ное вышвыривание из себя своих слабостей и внут-

ренних черных призраков? Есенин — замечательный

поэт, но Маяковский — огромнее, поэтому и его

беззащитность — огромнее. Чем огромней безза-

щитность, тем огромней самозащита. Маяковский

был вынужден защищаться всю жизнь от тех, кто

был меньше его,— от литературных и политических

лилипутов, пытавшихся обвязать его, как Гулливе-

ра, тысячами своих ниток, иногда вроде бы нежно-

шелковыми, но до крови впивавшимися в кожу. Ве-

ликан Маяковский по-детски боялся уколоться игол-

кой — это было не только детское воспоминание о

смерти отца после случайного заражения крови, но,

видимо, постоянное ощущение многих лилипутских

иголок, бродивших внутри его просторного, но изму-

ченного тела. В детстве Маяковский забирался в

глиняные винные кувшины — чури — и декламиро-

вал в них. Мальчику нравилась мощь резонанса.

Маяковский как будто заранее тренировал свой го-

лос на раскатистость, которая прикроет мощным

эхом биение сердца, чтобы никто из противников не

догадался, как его сердце хрупко. Те, кто лично зна-

ли Маяковского, свидетельствуют, как легко было

его обидеть. Таковы все великаны. Великанское в

Маяковском было не наигранным, а природным.

Кувшины были чужие, но голос — свой. Поэзия

Маяковского — это антология страстей по Маяков-

скому, — страстей огромных и беззащитных, как он

сам. В мировой поэзии не существует лирической по-

эмы, равной «Облаку в штанах» по нагрузке рва-

ных нервов на каждое слово. Любовь Маяковского

409

к образу Дон-Кихота не была случайной. Даже если

Дульсинея Маяковского не была на самом деле та-

кой, какой она казалась поэту, возблагодарим ее за

«возвышающий обман», который дороже «тьмы низ-

ких истин». Но Маяковский, в отличие от Дон-Кихо-

та, был не только борцом с ветряными мельницами

и кукольными сарацинами. Маяковский был рево-

люционером не только в революции, но и в любви.

Романтика любви начиналась в нем с презрительно-

го отказа от общества, где любовь низводилась

к «удовольствию», к неотъемлемой части комфорта и

частной собственности. Романтизм раннего Маяков-

ского особый — это саркастический романтизм. Шлем

Мамбрина, бывший на самом деле тазиком цирюль-

ника, служил поводом для насмешек над Дон-Кихо-

том. Но желтая кофта Маяковского была насмешкой

над обществом, в которое он мощно вломился пле-

чом, с гулливеровским добродушием втащив за со-

бой игрушечные кораблики беспомощного без него

футуристического флота. Русская поэзия перед на-

чалом первой мировой войны была богата таланта-

ми, но бедна страстями. В салонах занимались столо-

верчением. Зачитывались Пшибышевским. Даже у ве-

ликого Блока можно найти кое-что от эротического

мистицизма, когда он позволял своему гениальному

перу такие безвкусные строки, как «Так вонзай же,

мой ангел вчерашний, в сердце острый французский

каблук!». Поэты бросались то в ностальгию по Асар-

гадонам, то по розоватым брабантским манжетам

корсаров, то воспевали ананасы в шампанском, хотя,

грешным делом, предпочитали водочку под соленый

огурчик, то искали спасения в царскосельском клас-

сицизме. Маяковский как никто понял всей кожей,

что «улица корчится, безъязыкая, ей нечем кричать

и разговаривать». Маяковский выдернул любовь из

альковов, из пролеток лихачей и понес ее, как уста-

лого обманутого ребенка, в своих громадных руках,

оплетенных вздувшимися от напряжения жилами, на-

встречу ненавистной и родной ему улице.

Центральная линия гражданственности Пушкин —

Лермонтов — Некрасов была размыта кровью Хо-

дынки, Цусимы, Девятого января, Пятого года, сме-

шанной с крюшонами поэтических салонов. Явление

Маяковского, заявившего, что пора сбросить Пушки-

410

на с парохода современности, казалось поруганием

градаций. На самом деле Пушкина в Маяковском

было больше, чем во всех классицистах, вместе взя-

тых. В последней, завещательной исповеди «Во весь

голос» эта прямая преемственность бесспорна. «Во

весь голос» — это «Я памятник себе воздвиг неру-

котворный» пророка и певца социалистической ре-

волюции. Пушкинская интонация явственно прослу-

шивается сквозь грубоватые рубленые строки так не

похожего на него внешне потомка. Но еше в два-

дцать пятом голу Маяковский сказал: «Мы чаше бы

учились у мастеров, которые на собственной голове

пережили путь от Пушкина до сегодняшнего рево-

люционного Октября». Строки Пушкина «Я вас лю-

бил так искренно, так нежно, как дай вам бог лю-

бимой быть другим» для своего времени были вос-

станием против понимания любви как собственниче-

ства. Потомок впоследствии откликнется голосом

прямого наследника: «Чтоб не было любви — слу-

жанки замужеств, похоти, хлебов, постели прокляв,

встав с лежанки, чтоб всей вселенной шла любовь».

В Маяковском проступало и лермонтовское нача-

ло — резкость протеста против так называемых пра-