Завтрашний ветер

ности инстинктивно осталось. «Не ваятель, не стяжа-

тель, не какой-то сукин сын — мой приятель, обыва-

тель, непременный гражданин». То, что обыватели —

это непременные граждане, — повод скорее для скор-

би, а не для умиления, тем более что единственное

умилившее Смелякова — это четыре грядки его со-

седа и рябина под окном. Про обывателя когда-то

К. Маркс сказал, что весь коммунизм его сводится к

тому, что он решил вести привольную жизнь на обще-

ственный счет. Конечно, на свете «счастья нет, а есть

покой и воля», но вряд ли эти «покой и воля» в по-

вальной дворовой болезни забивания «козла», которой

умилялся Смеляков. Такая же не заслуживающая

поэзии умиленность звучит в стихотворении «Этажер-

ка»: «А как же, конечно, событье, о многом поду-

маешь тут, когда в суете общежитья свою этажерку

несут». Эти мотивы возникали у Смелякова потому,

что он на собственной шкуре знал, что такое житей-

ская неустроенность, и ото всей души радовался, видя

чей-то хотя бы маленький уют. В этом была защита

прав простого, незаметного человека на его немудря-

щие радости. Но иногда право на эти «немудрящие

радости» служит прикрытием бездуховности, общест-

венной атрофии, которые были всегда чужды самому

Смелякову. Ведь заметил же он, наблюдая ожирев-

ших, самодовольных голубей, что с таким набитым

зобом не взлететь. Приподнятость Смелякова иногда

не концентрировалась до сгустков поэзии и тогда не

взлетала, несмотря на декларативное хлопанье крыль-

ями: «Пролетарии всех стран, бейте в красный бара-

бан! Работенка есть по силам, по душе и по уму...

Ройте общую могилу капиталу самому...», «Разо-

слав по всем путям березы и собрав на митинг все

поля, по призыву партии в колхозы записалась рус-

ская земля», «Кто во что, а я совсем влюблен в Гру-

зии чудесный павильон». При любой умиленности, а

особенно при социальной, поэзия кончается. Поэтому

не удалась поэма «Лампа шахтера», продолжение

«Строгой любви». При изучении опыта большого поэ-

та нужно хорошо знать не только таинство его стиля,

но и его издержки. Смеляков писал о молодых поэ-

тах: «Зияют в их стихотвореньях с категоричной пря-

мотой непониманье и прозренье, и правота, и звук

пустой». Иногда это случалось и с ним. Покидая поэ-

зию, он тревожно думал: «На кого возложить мне

пустые ладони, позабывшие гвоздь, молоток и кай-

ло?» Молодое поколение, о котором он так тосковал,

не должно повторять его издержки — у них они будут

свои, — но они должны найти свое «таинство стиля»,

без которого быть поэтом невозможно.

Помимо огромного подарка всей смеляковской по-

эзии у меня есть один особенный подарок Смеляко-

ва — уникальное по уму и беспородности собачье

существо — Бим. Бим трудно вылезал на свет божий

из своей матери, и истопник на смеляковской даче

тащил его плоскогубцами за ногу, повредив ее на-

всегда. Однако Бим отлично бегает на трех лапах,

отважно набрасываясь на огромных собак или людей,

если ему кажется, что они могут обидеть хозяина.

Смеляков обожал дворняг. Когда мы ездили вместе

в Узбекистан, и там, в роскошном саду колхоза-

миллионера, все играли с маленьким избалованным

джейраном, Смеляков, единственный из нас, обратил

внимание на беспородную дворовую собаку, забито

державшуюся в тени грациозно прыгающей знаме-

нитости. Именно об этой дворняге и написал Смеля-

ков, сделав джейрана только ее фоном. Ипподромные

скакуны тоже были для него лишь фоном для того,

чтобы написать о рабочей ломовой лошади. Когда

однажды редакция «Нового мира» попросила его и

меня написать на открытие номера стихи о пятилетке,

Смеляков не стал писать о великих стройках — он

выбрал соседний, ничем не приметный переулок, в

котором тоже идет маленькое, непрославленное строи-

тельство. С мышкинской нежностью Смеляков писал о

трудяге-ишаке, почему-то ставшем символом глупости.

Смеляков любил упоминать имена совсем незнамени-

тых людей, зная, что это доставит им радость. Смеля-

ков нашел добрые слова даже для графоманов, чьих

лбов касались музы Пушкина и Лермонтова, «дари-

ли две минуты им и, улыбнувшись, возвращались

назад, к властителям своим». Смеляков осудил

неумеренные поэтические восторги по поводу тяжелого

женского труда на ремонте железнодорожных путей:

А я бочком и виновато,

и спотыкаясь на ходу,

сквозь эти женские лопаты,

как сквозь шпицрутены, иду.

Самой его любимой, неоднократно воспеваемой пти-

цей был воробей. Смеляков видел в кажущейся бес-

породности великую породу души. Он был природно

демократичен и презирал надменную элитарность.

Хитрые задачки на некрепких кулечках с ягодами,

протянутых ему маленькими ангелами базара, были

ему по-настоящему интересны. Он не любил помпез-

ных ресторанов, зато с превеликим удовольствием

хаживал в переделкинскую пивную под названием

«Микешкин-холл» и сокрушался, когда ее сожгли —

по слухам, жены ее завсегдатаев. В Ташкенте, на

переливающейся всеми цветами радуги ярмарке фрук-

тов, он прежде всего бросился к слепому старику,

гадавшему пальцами по какой-то затрепанной книге.

Но демократизм Смелякова никогда не опускался до

нагло кокетливой простоватости, до «игры в народ».

Смеляков представлял собой новый тип интеллигента,