Завтрашний ветер

в котором пролетарская прирожденная сущность сли-

лась с глубокой духовностью. Когда он тяжело бо-

лел, он был обложен на даче с двух сторон своими

любимыми беспородными собаками и книгами. Без

Смелякова в поэзии образовался какой-то провал, и

нам всем так недостает его физического присутствия,

даже его грубоватости. Но иногда кажется, что он

еще вернется.

Приближусь прямо к счастью моему,

рукой чугунной тихо обниму.

На выпуклые грозные глаза

вдруг набежит чугунная слеза,

и ты услышишь в парке под Москвой

чугунный голос, нежный голос мой...

ВОПЛОЩЕННАЯ НЕВОПЛОЩЕННОСТЬ

Редко на чьих-нибудь похоронах одновременно

можно увидеть и знаменитого хоккеиста, и физика

из Дубны, и циркового клоуна, и шофера такси, и

молоденькую медсестру, и старенькую лифтершу,

и подтянутого армейского офицера, и студента, и ки-

ноактрису, и космонавта, и слесаря-водопроводчика.

И самое поразительное, что в их руках были не цве-

ты — а одинаковые ветки калины красной.

Название кинофильма само по трагическому вол-

шебству подсказало форму посмертной благодарности.

На похороны Василия Шукшина — режиссера,

актера, писателя, скончавшегося в 1974 году по офи-

циальной медицинской справке «от острой сердечной

недостаточности», пришли десятки тысяч людей. Во-

дители автобусов останавливали свои машины около

Дома кино, к которому тянулась траурная очерель

от Тишинского рынка, выходили и совершали минут-

ный обряд молчания, сняв фуражки, прежде чем

продолжить маршрут.

Семья получила около 160 тысяч писем со всех

концов Советского Союза.

Кому же эти люди отдавали последнюю почесть —

режиссеру, актеру, писателю? Кого хоронили они с

такими остановившимися лицами, как будто внутри

этих людей вместе с Шукшиным было похоронено

нечто большее, чем он сам?

Они хоронили личность.

Личность, по обстоятельствам истории, личной

судьбы одновременно воплотившуюся и не воплотив-

шуюся до конца. А может быть, многие в лице Шук-

шина хоронили и собственную невоплощенность?

Диагноз был неточен. Шукшин принадлежал к тем

людям, которые умирают не от сердечной недоста-

точности, а от сердечного переизбытка. «Сердечная

недостаточность»—этот диагноз больше подходит для

лжеискусства. Настоящее искусство — всегда сердеч-

ный переизбыток. Бережливость по отношению к себе

несвойственна истинным художникам. Первый при-

знак истинности — это нежаление себя ради других.

Таким нежалением себя и была вся жизнь Шук-

шина.

Сначала он стал знаменитым актером. Потом —

знаменитым режиссером. Потом — знаменитым писа-

телем. Но слава стала для него не правом на благо-

получие, а обязанностью еще большей боли. Для Шук-

шина ни один жанр в отдельности эту боль не исчер-

пывал. Главное в нем — это сумма сделанного. Эта

сумма сконцентрировалась в большой человеческий

характер, неповторимый в своем отвращении к любой

фальши, в яростной жажде правды.

Роли Шукшина, сыгранные им, фильмы, им постав-

ленные, проза, им написанная, могут быть сильнее и

слабее, но ни в одной роли, ни в одном режиссерском

фильме нет ни признака сладко-ядовитого запаха фаль-

ши. Фальшь исходит не обязательно от спекулятивных

намерений, а иногда из-за художественной ошибки,

из-за недостатка вкуса, как, например, излишняя вы-

сокопарность или излишняя огрубленность. Проза Шук-

шина порой грубовата, но это отражение его страда-

ний при виде реальных грубостей жизни, а не стили-

зация. Проза Шукшина иногда переходит на метафо-

рический язык, поднимающийся до поэзии, но это

опять не стилизация, а его яростная страдальческая

радость от видения того, что, несмотря на все мерзо-

сти жизни, в ней неукротимо живут красота и доброта.

«Уверуй, что все было не зря: наши песни, наши

сказки, наши неимоверные тяжести победы, наше

страдание — не отдавай всего этого за понюх та-

баку...»

Одно из моих самых любимых произведений Шук-

шина — это сказка-гротеск «До третьих петухов».

Поначалу сказка, прямо скажу, страшновата. Страш-

новата она хотя бы тем, что Ивану-дураку приходится

идти за тридевять земель сквозь муки мученические

за какой-то жалкой справкой о том, что он не дурак.

Разве ум справками доказывают? Конечно, нет. А вот

справочку и об этом могут потребовать. А на пути к

справочке — и Баба Яга, и Змей-Горыныч. «Головы

Горыныча посоветовались между собой.

— По-моему, хамит,— сказала одна.

Вторая подумала и сказала:

— Дурак, а нервный...

А третья выразилась и вовсе кратко:

— Лангет».

Когда Горыныч просит Ивана спеть и глаза его

растроганно увлажняются, то, может быть, одна из

голов и действительно искренне переживает. Но на

то и есть другие головы Горыныча, чтобы контроли-

ровать самую сентиментальную голову. Горыныч хан-

жески требует от Ивана оптимизма:

«— А почему соколом не смотришь? — спросила

голова.

— Я смотрю, — ответил Иван.

— Ты в пол смотришь.

— Сокол же может задуматься?

— О чем?

— Как дальше жить. Как соколят вырастить...»

Вот она — боль у Шукшина. Боль не ради того,

чтобы ею покрасоваться, а чтобы вырастить соколят.

В самой тяжелой жизненной ситуации, перед любыми

горынычами — мысль о потомках, о будущем.

В «Штрихах к портрету» Шукшин как будто бы

пародийно описывает районного философа Князева.