Завтрашний ветер

но будучи честными лишь в частностях, робея перед

памятью в целом. Это — страх перед памятью. Но

большая литература выше и спекуляции, и страха.

К такой литературе я отношу повесть Распутина.

Повесть написана о военном времени. Тогда Рас-

путин был еще ребенком и видел войну еще почти

перевернутым зрением, как видят мир новорожден-

ные. Но кто знаег — может быть, зрачки наших дет-

ских глаз таинственным образом впитывают в себя

информацию, которую еще не может освоить младен-

ческий мозг, и сохраняют эту информацию до нашей

зрелости? Память начинается с колыбели.

Когда я беседовал в США с одним государствен-

ным деятелем перед его поездкой в СССР и посове-

товал ему побывать на Пискаревском кладбище,

он спросил меня с долей удивившего меня удивления:

«Скажите, неужели действительно русские до сих пор

так помнят войну? Ведь прошло уже столько лет...»

Я был поражен его вопросом, но потом понял. Хотя

мы были союзниками в общей борьбе против фаши-

зма, все-таки на американской земле, к счастью, ни-

когда не было оккупации. Двадцать миллионов чело-

веческих жизней, потерянных во время войны, —

разве может это забыться после трех или более десяти-

летий? До сих пор еще живы отцы и матери, потеряв-

шие своих детей на этой войне. Умрут они — останут-

ся вдовы, потерявшие мужей. Умрут они — останутся

их дети, не знавшие отцов. Когда же она перестанет

быть до сих пор мучающей нас болью, эта проклятая

война? Иногда ретроспективная боль еще сильней,

чем боль настоящего, ибо в настоящем еще что-то

можно исправить, спасти, а в прошлом — никогда.

Об этой войне было написано много — и русски-

ми, и иностранными писателями. Были и произведе-

ния, в которых была спекуляция памятью или страх

перед памятью, было и много честного, выстрадан-

ного. Но, уважая труд искренне пытавшихся вопло-

тить войну писателей, все же скажу: до снх пор мы,

человечество, не имеем в литературе ни одного рома-

на, который воплотил бы о такой объемностью эпоху

второй мировой войны, как была когда-то воплощена

война 1812 года Львом Толстым в романе «Война и

мир». Никто еще не собрал память человечества во-

едино, не сконцентрировал ее до философских обобще-

ний. Лучшее, что пока удалось сделать писателям

мира, — это с достоверностью свидетелей запечатлеть

разрозненные куски великой трагедии и победы. По-

пробуйте сейчас перечитать пользовавшиеся когда-то

популярностью во время войны такие книги, как «За-

темнение в Грэтли» Джона Бойнтона Пристли или

«Дни и ночи» Константина Симонова. Они по-своему

хороши, но как малы по сравнению с тем, что мы

знаем уже сейчас! А сколького мы еще не знаем! Не

случайно с такой жадностью читатели до сих пор набра-

сываются на военные мемуары, выходящие сейчас. Не

случайно «Бойня номер пять» Воннегута или повести

Быкова приоткрывают нам войну совсем по-новому.

Писатели дописывают войну и, наверно, будут это де-

лать еще долго, пока не появится новый Толстой, ко-

торый обобщит все написанное до него. Но вспомним,

что роман «Война и мир» был написан отнюдь не уча-

стником той войны, отнюдь не по следам еще свежих

событий, а в результате тщательного изучения и со-

поставления книг, мемуаров, архивных документов.

Валентин Распутин не претендует на роль нового

Толстого, во всяком случае в этой повести. Его по-

весть — одна из первых в России повестей о войне,

написанных уже не ее участником, а представителем

нового поколения, захватившего в свои детские лег-

кие лишь неск \ько глотков дыма пожарищ и сфор-

мировавшегося духовно в послевоенное время. Но Рас-

путин хорошо знает сибирскую деревню, вырос в ней

и с детства вобрал в себя память деревни. Об этой

памяти он сказал устами крестьянки Надьки: «Ты не

знаешь, как все внутри головешкой обуглилось, уже

и не болит больше, а горелое куда-то обваливается,

обваливается...» Это простые и страшные, как сама

жизнь, слова.

Такая же простая и страшная, как жизнь, повесть

Распутина. Простая не в том смысле, что автор из-

бегает сложностей, — нет, он, наоборот, идет навстре-

чу им, но старается их выразить не путем снобист-

ского психологизирования, а жестокой простотой прав-

ды крестьянской жизни. Страшная не в том смысле,

что автор хочет устрашить читателей, накручивая те-

атральные ужасы, — нет, он, наоборот, говорит о

трагической ситуации, не повышая голоса, не мело-

декламируя вокруг человеческих страданий, и от это-

го чувство трагедии еще более усиливается. Я не

доверяю излишнему артистизму, излишней метафо-

ричности слова писателей при описании человеческо-

го горя — этим нарушается элементарное чувство

такта по отношению к горю. По словам героини по-

вести Распутина Настёны: «Все выгорело, а пепел не

молотят». В то время, когда, к сожалению, некоторые

произведения о войне до сих пор напоминают молоть-

бу пепла, Распутин прикасается к пеплу, пусть даже

уже почти остывшему, бережно, стараясь не спугнуть

ни одной пепелинки, чтобы все было — как оно было.

Схема повести — укрываемый женой в деревне

дезертир —почти банальна и в руках ловкого белле-

триста могла бы легко превратиться в сентименталь-

ную поделку, клещами вытягивающую слезы из глаз.