Завтрашний ветер

«Голубого огонька» и «Ну, заяц, погоди...». Вы слиш-

ком слабы, чтобы вырваться из ежедневного болота...»

Так или примерно так думал Игорь Селезнев, ока-

завшийся в студенческий, переходный период своей

жизни перед лицом пассажиров общественного транс-

порта. Игорь Селезнев не мог даже представить, что

он не вырвется. Под словом «вырваться» он отнюдь

не подразумевал драпануть на Запад, как некоторые.

Он хотел «вырваться» внутри. Проникновение в меж-

дународные сферы для него было лишь средством са-

моутверждения в сферах отечественных. Получать

удовольствие от преимуществ приятней там, где они

заметней. «Мерседес» на Ордынке смотрится куда за-

манчивее, чем на Елисейских полях, — там «мерседе-

сов» навалом. Никого не удивишь, если прошвырнешь-

ся в американских шмотках по Бродвею. Шведские

динамики «Танберг» как бы приобретают некую утон-

ченность звука на Кутузовском проспекте. Игорю Се-

лезневу нравился особый иностранный запах, царив-

ший в холлах таких гостиниц, как «Националь», «Ме-

трополь», «Интурист», — запах духов и сигар, недос-

тупных пассажирам общественного транспорта. Ино-

гда Игорю Селезневу казалось, что именно этот

запах придавал иностранцам такую самоуверенность

жестов, как будто они были хозяевами этой страны,

а не ее обитатели. За границу он хотел ездить только

затем, чтобы возвращаться окруженным таким же за-

пахом, создающим невидимую стену между ним, Иго-

рем Селезневым, и пассажирами общественного транс-

порта. Для этого он был готов на все, логически уста-

новив прямую взаимосвязь накопления общественного

и экономического капитала в социалистических усло-

виях. Аморализм добычи привилегий любой ценой его

не пугал. Игорь Селезнев считал, что он имеет на это

право в отличие от пожизненно обреченных на обще-

ственный транспорт пассажиров, с которыми по вре-

менной необходимости ему приходилось телесно со-

прикасаться в роковые часы «пик», физически ощущая

возмущение от фатальной прижатости своего пол-

ноценного английского кашемирового пиджака, раздо-

бытого матерью, к какому-нибудь ивановскому «три-

ко», или от грубого наступания ужасающих бежевых

скороходовских сандалет на мягкую, почти перчаточ-

ную кожу своих итальянских мокасин. Пассажиры об-

щественного транспорта, все без исключения, казались

Игорю Селезневу несчастными людьми, а если они

улыбались или смеялись, то это, по его мнению, было

только от непонимания ими своей несчастности, что

делало их еще более несчастными в его глазах. Игорь

Селезнев даже не догадывался о том, что многие из

этих людей любят свою работу и тех близких, к ко-

торым они возвращаются после этой работы, что вну-

три этих людей не только усталость, заметная с пер-

вого взгляда, но и незаметные ему радости, надежды

и мысли о самих себе и всем человечестве, большую

часть которого и представляли именно они, пассажи-

ры общественного транспорта. Они были заняты, и у

них не было времени не любить Игоря Селезнева. Но

если бы кто-то из них повнимательнее вгляделся в его

глаза, то уловил бы в них металлический отблеск, свой-

ственный взгляду наблюдающего врага. Игорь Селез-

нев тоже был занят, но тем не менее находил время

не любить людей. Он не любил плохо одетых. Усталых.

Больных. Старых. Некрасивых. Неловких. Застенчи-

вых. Грустных. Они мешали его энергичному продви-

жению. Они раздражали его визуальное восприятие

мира. Впрочем, если бы он покопался в себе, то все-та-

ки нашел бы, что они нужны ему, как фон, на котором

должен выделяться он — безукоризненно одетый, все-

гда готовый бороться за себя, здоровый, молодой, кра-

сивый, ловкий, беззастенчивый, не разрешающий себе

такой роскоши бедных, как грусть,— Игорь Селезнев.

Помимо пассажиров общественного транспорта, его

многое угнетало в этой жизни, казавшейся ему слиш-

ком несовершенной для него, Игоря Селезнева. То,

что она была несовершенна и для других, его не ин-

тересовало. Совершенствовать жизнь сразу для всех,

по его представлениям, было не нужно, да и невоз-

можно. А вот для себя — и нужно, и возмож-

но. Правда, возможности ограниченны, но их надо

уметь расширять и даже изобретать. О том, хо-

роший он или плохой, Игорь Селезнев никогда не ду-

мал. Слово «сильный» он ставил выше слова «хо-

роший». У сильного, по его мнению, было право быть

любым. Поэтому его не слишком задело, когда в де-

ревне Кривцов назвал его «подонок». Но однажды

он услышал это и от собственного отца.

Это был редкий случай, когда они говорили друг

с другом без присутствия матери, не дававшей в оби-

ду своего единственного выпестованного ею сына.

Мать даже и не подозревала, как глубоко он ее пре-

зирал за безвкусную назойливость ее любви. В сво-

ем сыне она видела воплощение того идеала мужчи-

ны, от которого был так далек ее муж, по ее мнению,

слишком неотесанный, простодушный, неисправимо

не понимавший границу между ним, директором заво-

да, и одноруким вахтером Васюткиным, с которым он,

к ее отчаянью, не переставал дружить с фронтовых

лет. Этот Васюткин был главным предметом социаль-

ной ненависти бывшей директорской секретарши хо-

тя бы потому, что являлся неистребимым напомина-