Завтрашний ветер

Распутин сентиментальности избежал, но не за счет

рационализма или бесчувственной объективности; он

не опустился ни до украшательства рисователя, ни

до равнодушия срисовывателя. Если сравнить писа-

теля с режиссером, то Распутин поставил трагедию

не на сцене, а прямо на той земле, где она происхо-

дила, привлекая на главные роли не актеров, а, ма-

гическим образом оживив, тени уже ушедших людей,

ибо они настолько естественны, что перестают казать-

ся «художественными образами». Попала бы эта те-

ма в руки нашего малоталантливого писателя, и мы

бы получили плоскую агитационно-патриотическую

повесть, разоблачающую предателя-дезертира. Попа-

ла бы эта тема в руки профессионально антисовет-

ского писателя, и он бы сделал из нее отравленную

«конфетку», восславляя дезертира как «мученика

террора», своим дезертирством пытающегося идей-

но бороться за «новую Россию», или что-то в этом

роде. Но настоящий писатель выше и агитационного

догматизма, и злобного обструкционизма. Настоящий

писатель всегда прекрасно понимает, что психология

человека сложней любых политических схем, и не

заталкивает ее в прокрустово ложе социальной упро-

щенности. Настоящий писатель, даже если он гово-

рит о политических проблемах, делает это не поли-

тическими методами, а художественными. Настоящий

писатель стоит над примитивными «про» и «контра»,

что вовсе не означает быть «над схваткой» и лишь

созерцать, а не бороться. Само искусство — это борь-

ба. Борьба с неподдающимся словом, борьба с пута-

ницей собственных мыслей для того, чтобы опрозрач-

нить их до кристаллизации главной идеи произведе-

ния, борьба с примитивными представлениями о мире,

которые существуют у многих читателей, борьба

с самим собой — в виде стольких собственных иску-

шений, борьба с жестокостью жизни, с любыми ви-

дами насилия, борьба за будущего человека, не отя-

гощенного предрассудками настоящего, которое еще

так далеко от совершенства. Андрей Гуськов, дезер-

тир из повести Распутина, — личность не однознач-

ная. Он не родился трусом и не был трусом во мно-

гих сражениях. Но он — не выдержал войны. Это,

конечно, его преступление. Сила распутинской повести

в том, что она говорит — это и преступление самой

войны. Но вина человека не становится меньше, да-

же если часть его вины лежит на войне. «Человек

должен быть с грехом, иначе он не человек. Но с

таким ли?» Бегство от боязни расплаты за вину ведет

к новым прест'^лениям против людей. «Немая Таня,

и без того бог _\ обиженная, и потому ее можно оби-

жать и дальше... Вина требует вины, пропащая душа

ищет пропасти поглубже...» Задыхаясь, как загнан-

ный зверь, Андрей губит самого себя, губит молодого

бычка в присутствии матери, Губит Настёну, губит

ребенка во чреве ее. Одна вина нанизывается на дру-

гую, и нет ему уже пути назад, и только одно оста-

ется — выть вместе с одиноким волком на его вол-

чий лад, в два голоса.

«— А что думать, что размышлять, тянуть из се-

бя попусту жилы? Близок локоть, да не укусишь...—

Вспомнив эту поговорку, он схватил другой рукой

локоть изо всех сил, но, не дотянувшись, свернув до

боли шею, засмеялся, довольный: — Правильно го-

ворят. Кусали, значит, и до него, да не тут-то было...»

Но, пожалуй, самый главный герой этой пове-

сти — все-таки не Андрей, а его жена Настёна. Этот

образ не сконструирован хитростью писательского ре-

месла — он естествен, как сибирская природа, как

тайга, как ее неброские, но зато крепкие своими кор-

нями таежные цветы. Но обман людей, на который

идет Настёна, подрывает эти корни, лишает их связи

с почвой, и поэтому Настёна гибнет. Обезоруживаю-

щая женская жалость заглушает в ней все осталь-

ные чувства, хотя в первый раз она спохватывается:

«А муж ли? Не оборотень с ней был? В темноте разве

разберешь!» И все-таки жалость оказывается силь-

нее отчужденности, страха: «Ей хотелось сказать ему

что-нибудь хорошее, свое, но, не найдя ничего боль-

ше, с чего начать, она попросила: «Покажи, где ра-

нило-то тебя». Он расстегнул рубаху и открыл на

груди красноватые рубцы. Настёна осторожно погла-

дила их. «Бедненький... Убить хотели... Совсем за-

жило... Не больно?»

Повесть сильна и тем, что в ней нет второстепен-

ных персонажей — все выписаны выпукло, объемно,

никто не сделан из картона, а все — из мяса, костей,

слез и крови. Такова вдова Надька, оставшаяся после

гибели мужа на фронте с грудой ребятишек и во

время возвращения других солдат ослепшая от яро-

сти, проклинающая мужа за то, что он не вернется:

«Не мог мой паразит живым остаться... Наклепал

детишек... и смертью храбрых... А что я с его смертью

теперь буду делать? Детей, что ли, кормить!»

Как это перекликается со строчками поэта Юрия

Кузнецова, потерявшего на войне отца:

«Отец, — кричу, — ты не принес нам счастья!»

Мать в ужасе мне затыкает рот.

Любовь может выражаться по-разному. В данных

случаях любовь, страдающая оттого, что не умеет

спасти, воскресить, выражается даже в проклятиях,

совсем на любовь вроде и не похожих. Но это — лю-

бовь, а вовсе не ненависть к теням погибших. Искус-

ство только тогда будет искусством, когда оно будет

не менее сложным, чем жизнь.