Завтрашний ветер

Жизненная правда повести такова, что я уверен:

читатель ни в одной стране не останется равнодуш-

ным к трагедии, происшедшей когда-то давно и да-

леко — в сибирской деревне, на берегу Ангары. Исто-

рия человечества сама по себе есть великая трагедия.

Любой человек трагичен тем, что когда-нибудь он

умрет. Поэтому трагедии сильней всех границ.

Однажды мы разговаривали с Валентином Рас-

путиным в его родном городе Иркутске, на берегу

той Ангары, где происходило действие этой повести.

Я давно знаю Валю, когда он еще не был знаменит.

Он приходил ко мне в Москве вместе со своим близ-

ким другом — замечательно талантливым сибирским

драматургом Александром (Саней) Вампиловым. Са-

ня утонул в неожиданно разбушевавшемся Байкале,

перевернувшем лодку.

Саня не успел увидеть ни одной из своих пьес на

московской сцене при жизни — теперь они идут по

всей стране и за рубежом. Распутину удалось уви-

деть успех своих книг при жизни, но слава не изме-

нила его, не испортила. Этот высокого роста, с корен-

ным сибирским лицом, еще молодой мужчина прост,

немногословен, даже застенчив и в то же время тверд.

— Когда-то я увлекался Хемингуэем и Ремар-

ком...— сказал мне Распутин. — Они пришли к на-

шему читателю с большим опозданием, и потому мы

все так жадно на них набросились. Я тогда даже не

читал Бунина г- он пришел ко мне с еще большим

опозданием, ч* \ Хемингуэй... Затем было увлечение

Буниным... Кого я люблю из советских прозаиков?

Пожалуй, Андрея Платонова... Из иностранных авто-

ров? Я по-прежнему благодарен Хемингуэю, но те-

перь для меня самое главное — Фолкнер. Он шире и

глубже. Опять большое опоздание — только что от-

крыл для себя Томаса Вулфа, прочтя его книгу

«Взгляни на свой дом, ангел...».

— Но там ведь много безвкусной высокопарно-

сти... — попробовал возразить я.

— Ну и что! — не сдавался Распутин. — Зато ка-

кой темперамент, какая силища страсти. За это и вы-

сокопарность можно простить.

Ему еще нравится «Сто лет одиночества» Габриэ-

ля Гарсиа Маркеса.

— Не люблю, когда меня называют «деревенским

писателем», — сказал Распутин. — Писатель должен

быть ни деревенским, ни городским, а человеческим.

Я просто лучше знаю пока деревню, чем город, но

когда-нибудь напишу что-нибудь совсем не деревен-

ское.

Перед Распутиным, как и перед многими другими

областными писателями, живущими у себя на родине,

стоит проблема — переезжать или не переезжать в

Москву. Конечно, Москва—культурный центр, город

многих литературных связей и споров. Но если в

каждом крупном городе будет хотя бы один писатель

уровня Распутина, то еще неизвестно, где будет центр.

Присутствие крупных писателей в областных городах

само собой выводит эти области из ранга провинций,

и я надеюсь, что будущее русской культуры в целом—

это не ее сосредоточение в столице, а, наоборот, рас-

средоточение ее по всей огромной территории нашей

страны.

«Живи и помни!» не первая вещь Распутина.

У него есть и другие неплохие книги — «Деньги для

Марин», «Вниз по течению» и одна великолепная ма-

ленькая повесть «Последний срок», об умирающей

старухе крестьянке, которая умирает и все никак не

может умереть. Так происходит иногда и с литерату-

рой. Порой нам кажется, что она умирает, и критш Ч

даже пишут статьи, похожие на преждевременнее

некрологи, а литература не хочет умирать, не может

умереть. Именно — не может. Литература любой

страны может временно впасть в летаргический сон,

иногда напоминающий смерть, но если умрет лите-

ратура — умрет душа народа. А душа народа бес-

смертна, значит, бессмертна и литература.

Появилось много писателей, которые пишут о де-

ревне без приукрашивания, честно и глубоко, как бы

искупая множество поверхностных, сусальных книг,

написанных ранее. Однако Распутин прав: «Писа-

тель должен быть ни деревенским, ни городским,

а человеческим».

Ничего нет страшного в том, что многие нынеш-

ние прозаические произведения написаны ретроспек-

тивно. Это даже естественно для большой прозы.

Если ретроспекция есть искупление вины перед

ранее упущенным, ненаписанным, то тогда и происхо-

дит слияние памяти с совестью. Если существует

выражение «муки совести», то почему не может быть

и другого — «муки памяти»? Те, кто ищут в литера-

туре развлечения, — духовно нищие люди, боящиеся

стать духовно богатыми, ибо такое богатство мучи-

тельно. Но глубокое восприятие литературы не сораз-

влечение, а сопереживание. Конечно, люди устают в

нашем двадцатом веке, нервы их сильно сдают, и хо-

чется отдохнуть на уютном диване с податливыми

пружинами, издающими убаюкивающую музыку.

А искусство — это доска с гвоздями, а не мягкий

диван. Искусство — это главная память человече-

ства. А кто бежит от памяти человечества — чело-

век ли он?

Этим летом, проходя по парку культуры и отдыха,

спеша на поэтический вечер во время съезда писа-

телей, я задержался около белой раковины открытой

эстрады. Па ней вместе с другими писателями высту-

пал Валентин Распутин. Аудитория была большей

частью случайная — из прогуливающихся по парку

влюбленных пар или старичков пенсионеров с шах-

матными досками под мышкой. Выступления прозаи-

ков не проходят так шумно, как поэтические: не может