Завтрашний ветер

но девчонка тонула,

девчонка нешуточно —

в голос кричала.

Погибала девчонка,

пока гоготали разини,

посреди человечества,

как посередине трясины;

и как будто антенна,

беретика розовый хвостик

трепетал над трясиной,

хватаясь в отчаянье детском за воздух...

Ну а тот крановщик,

разом выдрав ключи из кармана,

зверем прыгнул в кабину

взревевшего яростно крана,

и рванулась могуче стрела

на отчаянный голос в болоте

так, чтоб хвостик берета

не сбить в осторожном полете,

При пожаре — сдаваться нельзя.

Отмывают крестьянки от яда черемухи,

и погибший пожарник

с укором глядит на меня.

С головой белоснежной когда-то,

но черной отныне от пепла Чернобыля,

обожженное тело

выносит Эйнштейн из огня.

ГЛУПОВЦЫ

Город Глупов,

о, если бы ты был один,

но и градостроительство есть,

и свои доморощенные

растрелли.

Вы простите меня,

Салтыков-Щедрин,

я хочу,

чтобы вы устарели...

Подстригают в столице ногти —

рубят в Глупове

руки по локти.

Есть решение —

сеять рожь,

ну, а в Глупове сеют ложь.

Разве умным раскроет объятия

наша глуповская дурократия?

Если глуп окончательно сам,

должен быть поглупее зам.

В благоглуповских перехлестах

пародируют все до строки.

Хуже исполнителей злостных

исполнители-глупцарьки.

Пародисты постановлений,

вы раздутей пустых кочанов.

Рядом с вами,

как бронзовый гений,

пародист Александр Иванов.

Наши глуповские радикалы

даже в Пушкина тычут перстом,

вырубая:

«Поднимем бокалы...»,

где «Да здравствует разум!»

потом.

Эти глуповцы протокола

столько драм проморгали

во сне,

и по милости их дырокола

тыщи дыр оказались в стране.

Им хотелось,

чтоб мы с колыбели

все глупели,

глупели,

глупели,

и не поняли,

как глупы

наши глуповские столпы,

Не запишешь их глупость

в дуры.

Эта глупость

спасание шкуры,

хитроумнейший саботаж —

распустеж,

разгильдяж,

замотаж...

Я иду —

и по лужам хлюпаю.

Дом

разваливается

по кирпичу...

Посредине города Глупова

Умной улицы я хочу.

ЯРМАРКА В СИМБИРСКЕ

Ярмарка!

В Симбирске ярмарка!

Почище Гамбурга!

Держи карман!

Шарманки шамкают,

а шали шаркают,

и глотки гаркают:

«К нам,

к нам!»

В руках приказчиков

под сказки-присказки

воздушны соболи,

парча тяжка,

а глаз у пристава

косится пристально

и на «селедочке»1—

перчаточка.

Но та перчаточка

в момент с улыбочкой

взлетает рыбочкой

под козырек,

когда в пролеточке

с какой-то цыпочкой,

икая,

катит

икорный бог.

И богу нравится,

как расступаются

платки,

треухи

и картузы,

и, намалеваны

икрою паюсной,

под носом дамочки

блестят усы.

А зазывалы

рокочут басом.

Торгуют юфтью,

шевром,

атласом,

прокисшим квасом,

пречистым Спасом,

протухшим мясом

и Салиасом2.

И, продав свою картошку

да хвативши первача,

баба ходит под гармошку,

еле ноги волоча.

1 Полицейская шашка (жарг.).

2 Салиас — популярный в то время среди мещанства пи-

сатель.

И поет она,

предерзостная,

все захмелевая,

шаль за кончики придерживая,

будто молодая:

«Я была у Оки,

ела я-бо-ло-ки,

с виду золоченые —

в слезыньках моченые.

Я почапала на Каму.

Я в котле сварила кашу.

Каша с Камою горька.

Кама — слезная река.

Я поехала на Яик,

села с миленьким на ялик.

По верхам и по низам —

все мы плыли по слезам.

Я пошла на тихий Дон.

Я купила себе дом.

Чем для бабы не уют?

А сквозь крышу слезы льют...»

Баба крутит головой,

все в глазах качается.

Хочет быть молодой,

а не получается.

И гармошка то зальется,

то вопьется,

как репей...

Пей, Россия,

ежли пьется,

только душу не пропей!..

Ярмарка!

В Симбирске ярмарка!

Гуляй,

кому гуляется!

А баба пьяная

в грязи валяется.

В тумане плавая,

царь похваляется...

А баба пьяная

в грязи валяется.

Корпя над планами,

министры маются...

А баба пьяная

в грязи валяется.

Кому-то памятник

подготовляется...

А баба пьяная

в грязи валяется.

И мещаночки,

ресницы приспустив,

мимо,

мимо:

«Просто ужас!

Просто стыд!»

И лабазник стороною,

мимо,

а из бороды:

«Вот лежит...

А кто виною?

Все студенты

да жиды...»

И философ-горемыка

ниже шляпу на лоб

и, страдая гордо,—

мимо:

«Грязь —

твоя судьба, народ!»

Значит, жизнь такая подлая —

лежи

и в грязь встывай?!

Но кто-то бабу под локоть

и тихо ей:

«Вставай...»

Ярмарка!

В Симбирске ярмарка!

Качели в сини,

и визг,

и свист,

и, как гусыни,

купчихи яростно:

«Мальчишка с бабою...

Гимназист!»

Он ее бережно ведет за локоть,

он и не думает, что на виду.

«Храни Христос тебя,

яснолобый,

а я уж как-нибудь сама дойду...»

И он уходит,

идет вдоль барок

над вешней Волгой,

и, вслед грустя,

его тихонечко крестит баба,

как бы крестила свое дитя.

Он долго бродит...

Вокруг все пасмурней.

Охранка — белкою в колесе.

Но как ей вынюхать,

кто опаснейший,

когда опасны в России все!

Охранка, бедная,

послушай, милая:

всегда опасней, пожалуй, тот,

кто остановится,

кто просто мимо

чужой растоптанности

не пройдет.

А Волга мечется,

хрипя,

постанывая.

Березки светятся

над ней во мгле,

как свечки робкие,

землей поставленные

за настрадавшихся на земле.

Ярмарка!

В России ярмарка!

Торгуют совестью,

стыдом,

людьми,

суют стекляшки, как будто яхонты,

и зазывают

на все лады.

95

Тебя, Россия,

оконец растрачивали

и околпачивали в кабаках,

но те, кто врали и одурачивали,

еще останутся в дураках!

Тебя, Россия,

вконец опутывали,

но не для рабства ты родилась.

Россию Разина,

Россию Пушкина,

Россию Герцена

не втопчут в грязь!

Нет,

ты, Россия,

не баба пьяная!

Тебе великая дана судьба,

и если даже ты стонешь,

падая,

то поднимаешь сама себя!

Ярмарка!

В России ярмарка!