Завтрашний ветер

И теперь подметатель, долбитель

шепчет в мамином ветхом платке:

«Назови мне такую обитель...» —

Зина Пряхина с ломом в руке.

Лом не гнется, и Зина не гнется,

ну а в царстве торговых чудес

есть особый народ — черноходцы,

и своя Черноходия есть.

Зина, я в доставаньях не мастер,

но следы на руках все стыдней

от политых оливковым маслом

ручек тех черноходных дверей.

А когда-то, мальчишка невзрачный,

в бабьей очереди тыловой

я хранил на ладони прозрачной

честный номер — лиловый, кривой...

И с какого же черного года

в нашем времени ты завелась,

психология черного хода

и подпольного нэпманства власть'

Самодержцы солений, копчений,

продуктовый и шмоточный сброд

проточить бы хотели, как черви,

в красном знамени черный свой ход.

Лезут вверх по родным, по знакомым,

прут в грядущее, как в магазин,

с черноходным дипломом, как с ломом,

прошибающим Пряхиных Зин.

Неужели им, Зина, удастся

в их «Адидас» впихнуть, как в мешок,

зьамя красное государства

и заштопанный мамин флажок?

Зина Пряхина из Кокчетава,

помнишь — в ГИТИСе окна тряслись?

Ты Некрасова не дочитала.

Не стесняйся. Свой голос возвысь. ,

Ты прорвешься на сцену с Арбата

и не с черного хода, а так...

Разве с черного хода когда-то

всем народом вошли мы в рейхстаг?!

КИОСК ЗВУКОЗАПИСИ

Памяти Высоцкого

Бок о бок с шашлычной,

шипящей так сочно,

киоск звукозаписи

около Сочи.

И голос знакомый

с хрипннкой несется,

и наглая надпись:

«В продаже — Высоцкий».

Володя,

ах, как тебя вдруг полюбили

со стсреомагами

автомобили!

Толкнут

прошашлыченным пальнем

кассету,

и пой,

даже если тебя уже нету.

Торгаш тебя ставит

в игрушечке — «Ладе»

со шлюхой,

измазанной в шоколаде,

и цедит,

чтоб не задремать за рулем:

«А ну-ка Высоцкого

мы крутанем!»

Володя,

как страшно

меж адом и раем

крутиться для тех,

кого мы презираем!

Но, к нашему счастью,

магнитофоны

не выкрадут

наши предсмертные стоны.

Ты пел для студентов Москвы

и Нью-Йорка,

для части планеты,

чье имя — «галерка»,

и ты к приискателям

на вертолете

спускался

и пел у костров на болоте.

Ты был полу-Гамлет

и полу-Челкаш.

Тебя торгаши не отнимут.

Ты наш...

Тебя хоронили,

как будто ты гений.

83

Кто гений эпохи.

Кто гений мгновений?

Ты бедный наш гений семидесятых,

и бедными гениями небогатых.

Для нас Окуджава

был Чехов с гитарой

Ты — Зощенко песни

с есенинкой ярой,

и в песнях твоих,

раздирающих души,

есть что-то от

сиплого хрипа Хлопуши.

Киоск звукозаписи

около пляжа.

Жизнь кончилась.

И началась распродажа.

ЗАКОНСЕРВИРОВАННАЯ КУЛЬТУРА

Над молодежным поселком у Буга —

вьюга и скука,

скука и вьюга,

и марсианский печальный историк

ночью видит

лишь хлипкий костерик.

У костерика

обжимаясь блаженственно,

пары танцуют

под Майкла Джексона

в ржавом каркасе

среди пятилетки,

будто забытые детки в клетке.

Законсервирован Дом культуры...

Вьюжное небо взамен потолка,

и арматура торчит колтунно,

больно царапая облака.

В клетке уродской —

девчонки-малявки —

местные модницы из малярки

топчут снежок

луноходами тяжкими

с парой асадовских строк под кудряшками.

81

В этой же клетке —

их ухажеры,

и у галантного слесаря Жоры

под ливерпульской чуприной косматой

фильм с Пугачевой,

хоккей с Канадой,

и вылез Мегрэ из кармана ватника,

что-то мотая на ус аккуратненько...

Что вы подбрасываете в костерик,

чей узнаваемый дым

так горек?

Законсервированная культура —

это костер,

где строки Катулла,

еще не прочтенные смазчицей Элкой,

страшно счастливой чулками со стрелкой.

Можно ли,

чтобы детей акварели

вместе с народным театром сгорели,

и сварщику Грише,

смущенно носатому,

не выпала роль Сирано

или Сатина?

Ноты Чайковского лижет пламя...

Как же не дрогнула в страхе рука,

культуру

вычеркивая

из плана,

у бонопартика-плановика?

Не обрекайте

грядущую нацию,

ждущую выплеска,

на консервацию.

Законсервированная культура —

это жестянки консервные лиц,

это за пазухой политура

и наркомана трясущийся шприц.

Боремся с водкой,

но нету науки,

как же нам быть с бормотухой скуки.

Разве водчишу менять на скучищу —

путь,

чтобы стали мы лучше и чище?

Двадцатилетние,

вам досталась

века двадцатого

дряхлая старость.

Что принесем к двадцать первому веку —

в клетке заржавленной дискотеку?

Стали консервами духа

кассетки.

Быть одноклеточным —

это быть в клетке.

Законсервированная культура —

Шлягерный шлак в ушах штукатура,

для коего даже понятия нет,

что Пастернак не трава,

а поэт.

Вам бы повыкричаться без ошейника,

вам бы повыплеснуть злость,

озорство.

Вам бы —

нового Евтушенко,

лучше старого —

раз в сто!

Я вас люблю,

потому и обидно.

Мир неделим

на «элиту»

и «быдло».

Чем оно станет,

ваше наследие,

без Достоевского,

без Бетховена?

Будет безъядерное тысячелетие,

если не выродится

в бездуховное!

И, ободрав до крови ладоши

о клетку

с танцующей в ней тоской,

глазами вас жжет

Карамазов Алеша,

а вы и не знаете —

кто он такой.

КРАНОМ — ИЗ ГРЯЗИ

На КамАЗе шутили когда-то:

«Живем, как

в Париже,

лишь дома чуть пониже,

асфальт чуть пожиже...»

Моя в луже резиновые ботфорты,

так сказал крановщик,

весь подсолнушно рыжий:

«То, что кажется жижей, —

твердо.

То, что кажется твердым, —

жижа...»

Невдали от могилы Цветаевой

там, на КамАЗе,

утопала девчонка-монтажница

в озере грязи.

Чуть шагнула к столовке,

ступив на неверные хлипкие досточки,—

грязь ее засосала,

трясиной сдавив ее косточки.

Люди, стоя на твердом,

смеялись над этим сначала,