Завтрашний ветер

В России рай,

а слез — по край,

но будет мальчик —

он снова явится

и скажет праведное:

«Вставай...»

Братская ГЭС

обращается к пирамиде

Пирамида,

снова и снова

утверждаю с пеной у рта,

революций первооснова

есть не злоба,

а доброта.

Если слезы сквозь крыши льются,

строй лишь внешне несокрушим,

и заваривается

революция,

и заваливается

режим.

90

Вот я вижу:

летят воззвания,

уголь — мастеру-гаду в рот,

и во мне — не воды взвывания,

а неистовых стачек рев.

И Россия идет к избавленью,

кровью тысяч землю багря,

сквозь централы, расстрел на Лене,

сквозь Девятое января.

И в боях девятьсот пятого,

и в маевках, флагами машущих,—

всюду брезжит светло,

незапятнанно

яснолобость симбирского мальчика.

Кто-то ночью,

петляя, смывается,

кто-то прячет шрифты под полой,

и, как лава, из глоток в семнадцатом

сокрушающее:

«Долой!»

Но вновь,

оттирая правду назад,

неправда к власти протискивается.

И вот,

пирамида,

взгляни:

Петроград.

Временное правительство.

Под вихрь витийственных словечек,

о славе грезя мировой,

скакнул в премьеры человечек

с вертлявой полой головой.

Он восклицал о прошлом горько.

Он лясы лисанькой точил,

а потихоньку-полегоньку

все то же прошлое тащил.

«Народ! Народ!» —

кричал под марши,

но лучше уж бесстыдный гнет,

4 Е. Евтушенко 97

чем угнетать народ,

как раньше,

крича:

«Да здравствует народ!»

Следили Зимнего колонны

ловчилу в шулерском дыму

с крапленной мастерски колодой

министров, надобных ему.

Он передергивал шикарно,

но пальцы чувствовали крах.

Так шла игра. Менялись карты,

но оставался тот же крап.

А в Зимнем все еще банкеты.

Бокалы узкие звенят,

и дарят девочки букеты,

как это дамы им велят.

И в залах звон, как будто бал там,

и подхорунжий с алым бантом

при николаевских усах

стоит у двери на часах.

И вот, подняв бокал с шампанским,

встает премьер с лицом шаманским,

с просветом в хилых волосах.

Здесь революцией клянутся,

за революцию здесь пьют,

а сами ссорятся, клюются

и все на свете продают.

У них интриги и раздоры,

хоть о единстве и галдят,

и Ярославли и Ростовы

на них презрительно глядят.

Их презирают и солдаты,

и те, кто сеют и куют,

и человеки, что салаты

им, изгибаясь, подают.

С усмешкой сумрачной и странной,

сосредоточен, хитроват,

на их машины под охраной

глядит рабочий Петроград.

93

Он видит, видит их бессилье.

Еще немного — и пора...

Игра в правительство России —

всегда опасная игра.

* * *

Глядит пирамида,

как тяжко, огромно,

сопя,

разворачивается «Аврора»,

как прут на Зимний орущие тысячи...

Глядит пирамида

все так же скептически!

«Я вижу:

мерцают в струенье дождя

штыки — с холодной непримиримостью,

но справедливость, к власти придя,

становится несправедливостью.

Людей существо — оно таково...

Кто-то из древних молвил:

чтобы понять человека,

его

надо представить мертвым.

Тут возразить нельзя ничего.

Согласна, но лишь отчасти.

Чтобы понять человека,

его

надо представить у. власти»,

Но Братская ГЭС

в свечении брызг

грохочет потоком вспененным:

«А ты в историю снова всмотрись.

Тебе я отвечу Лениным!»

БОЛЬШЕВИК

Я инженер-гидростроитель Карцев.

Я не из хилых валидольных старцев,

хотя мне, мальчик мой, за шестьдесят.

Давай поговорим с тобой чин чином,

и разливай, как следует мужчинам,

в стаканы водку, в рюмки — лимонад.

Ты хочешь, — чтобы начал я мгновенно

про трудовые подвиги, наверно?

А я опять насчет отцов-детей.

Ты молод, я моложе был, пожалуй,

когда я, бредя мировым пожаром,

рубал врагов Коммуны всех мастей.

Летел мой чалый, шею выгибая,

с церквей кресты подковами сшибая,

и попусту, зазывно-веселы,

толпясь, трясли монистами девахи,

когда в ремнях, гранатах и папахе

я шашку вытирал о васильки.

И снились мне индусы на тачанках,

и перуанцы в шлемах и кожанках,

восставшие Берлин, Париж и Рим,

весь шар земной, Россией пробужденный,

и скачущий по Африке Буденный,

и я, конечно,— скачущий за ним.

И я, готовый шашкой бесшабашно

срубить с оттягом Эйфелеву башню,

лимонками разбить витрины вдрызг,

в зажравшихся колбасами нью-йорках, —

пришел на комсомольский съезд в опорках,

зато в портянках из поповских риз.

Я ерзал: что же медлят с объявленьем

пожара мирового? Где же Ленин?

«Да вот он...» — мне шепнул сосед-твермк.

И вздрогнул я: сейчас ОНО случится...

Но Ленин вышел и сказал: «Учиться,

учиться и учиться...» Как же так?

Но Ленину я верил... И в шинели

я на рабфак пошел, и мы чумели

на лекциях, голодная комса.

Нам не давали киснуть малохольно

Маркс-Энгельс, постановки Мейерхольда,

махорка, Маяковский и хамса.

Я трудно грыз гранит гидростроенья.

Я обличал не наши настроенья,

клеймя позором галстуки, фокстрот,

на диспутах с Есениным боролся

за то, что видит он одни березки,

а к индустрийной мощи не зовет.

Был нэп. Буржуи дергались в тустепе.

Я горько вспоминал, как пели степи,

как напряженно-бледные клинки

над кутерьмой погонов и лампасов

в полете доставали до пампасов,

которые казались так близки.

Я, к подвигам стремясь, не сразу понял,

ЧТО нэп и есть не отступленье — подвиг.

И ленинец, мой мальчик, только тот,

кто,— если хлеба нет, коровы дохнут,—

идет на все, ломает к черту догмы,

чтоб накормить, чтобы спасти народ.

Кричали над Россией паровозы.

К штыкам дрожавшим примерзали слезы.

В трамваях прекратилось воровство.

Шатаясь, шел я с Лениным проститься