Завтрашний ветер

дерматине,

как будто в современной сказке злой,

но — сумки с плеч,

и старость всю — долой.

Продюсера за лацканы беря,

мосфильмовец уже гудел могуче:

«Что ваш Феллини

или Бертолуччи?

Отчаянье сплошное...

Где борьба?»

Заерзал переводчик,

засопел:

«Отчаянье — ну как оно на инглиш?»

А гостья вдруг подвинулась поближе

и подсказала шепотом:

«Ое5ра1г!..»

Компания была потрясена

при этом неожиданном открытие,

как будто вся Советская страна

заговорила разом на санскрите.

«Ну и вода пошла на киселе...» —

подумал я,

а гостья пояснила:

«Английский я преподаю в Орле.

Переводила Юджина О'Нила...»

«Вот вы из сердца,

так сказать,

Руси, —

мосфильмовец взрычал,—

вам, для приме

какая польза с этого «диспера»?»

Хозяйка прервала:

«Ты закуси...»

Но, соблюдая сдержанную честь,

сказала гостья,

брови сдвинув строже:

«Ну что же,

я отчаивалась тоже.

А вот учу...

Надеюсь, польза есть...»

«Вы что-то к нам так редко,

теть Марусь.

хозяйка исправляться стала лихо,

а гостья усмехнулась:

«Я — трусиха...

Приду,

а на звонок нажать боюсь».

У гостя что-то на пол пролилось,

но переводчик был благоразумен,

и нежно объяснил он:

«Тгиз оЫ шотап

Ггот 1атоиз сНу оГ пзак'з оНоу'з»'

«Вас, очевидно, память подвела... —

вздохнула гостья сдержанно и здраво.—

Названье это —

от конюшен графа

Орлова...

не от города Орла...»

Хозяйка гостю подала пирог свой,

сияя:

«Тгиз 15 Ш531ап р1го]ок!»2 —

и взгляд несостоявшейся Перовской

из-под бровей старушки всех прожег,

как будто бы на высший свет московский

взглянул народовольческий кружок.

И разночинцы в молодых бородках

и с васильками на косоворотках

сурово встали за ее спиной

безмолвно вопрошающей виной.

Старушка стала девочкой-подростком,

как будто изнутри ее вот-вот,

страницы сжав

закапанные воском,

Некрасова курсисточка прочтет.

О, господи,

а в очереди сумрачной

сумел бы я узнать среди ругни

в старушке этой,

неповинно сумчатой,

учительницу —

мать всея Руси?

Пусть примут все архангелы в святые,

трубя над нами в судных облаках,

тебя,

интеллигенция России,

с трагическими сумками в руках.

Мне каждая авоська руки жжет.

Провинций нет.

Рассыпан бог по лицам.

1 «Из знаменитого города орловских рысаков» (англ.).

2 «Это русский пирожок» (англ.).

Есть личности,

подобные столицам.

Провинция —

все то, что жрет и лжет.

И будто бы в крыле моем дробинка,

ты жжешь меня, российская глубинка,

и, впившись в мои перья глубоко,

не дашь взлететь

преступно высоко...

...Я выбежал на улицу.

Я был

растерян перед бьющим в душу снегом,

как будто перед воющим набегом

каких-то непонятных белых сил.

Пурга рвала пространство все на лоскуты,

и усмехалось небо свысока,

и никакого не было орловского,

чтобы на нем уехать,

рысака.

Как погляжу

старушке той в глаза

я —

разночинец атомного века?

Вместит

какая в мире дискотека

всех призраков России голоса?

И я шептал в смертельном одичании:

«Отчаялся и я —

все занесло,

но, может, лучше честное отчаянье,

чем лженадежды —

трусов ремесло?

Я сбит с копыт,

и все в глазах качается,

и друга нет,

и не найти отца.

Имею право наконец отчаяться,

имею право

не надеяться?»

Но что-то васильковое синело,

когда я шел

и сквозь пургу хрипел

забытым дальним родственником неба:

«Сезрак. —

И снег выплевывал:

Эезрак...»

Я с неба,

непроглядного такого

не слышал слова божьего мужского,

а женское живое слово божье:

«Ну что же,

я отчаивалась тоже...»

И вдруг пронзило раз и навсегда:

отчаянье —

не главная беда.

Есть вещи поотчаянней отчаянья —

душа,

что неспособна на оттаянье,

и значит, не душа,

а просто склад

всех лженадежд,

в которых только яд.

Все милые улыбочки надеты

на лженадежды,

прячущие суть.

Отчаянье —

застенчивость надежды,

когда она боится обмануть

надеющихся,

что когда-нибудь...

Так вот какие были пироги

испечены

старушкой той непростенькой,

когда она забытой дальней родственницей

ЯМаЛНО появилась из пурги.

Как страшно,

если, призрачно устроясь,

привыкли, мы считать навеселе

забытой дальней родственницей —

совесть,

и честь —

седьмой водой на киселе.

Как страшно, если ночью засугробленной,

от нас непоправимо далека,

забытой дальней родственницей Родина

дотронуться боится до звонка...

ВЫСТАВКА НА ВОКЗАЛЕ

Я побывал на выставке болгарского художника

Светлина Русева. Выставка устроена внутри, может

быть, самого красивого в мире софийского вокзала.

Сначала кажется, что картины — над. Над ждущи-

ми поезда, усталыми от шума большого города бол-

гарскими крестьянками с их корзинами и сумками, на-

битыми священным мусором столичных покупок. Над

рабочими, в чьих отяжелевших глазах еще мелькает

серая река конвейера и в чьих ушах еще продолжа-

ют грохотать станки, у которых они только что стоя-

ли. Над хрупкой студенткой, у которой на бахроме

джинсов печально повис зацепившийся алый лепес-

ток болгарской розы. Над всем уезжающим, приез-

жающим, ожидающим, встречающим, провожающим,

умирающим и рождающимся, прекрасным и изнури-

тельным хаосом перпетуум-мобильной жизни челове-

чества на холстах висят распятые на окровавленной

проволоке жертвы террора в Чили,— и страдания

далекого Сантьяго, отражаясь в глазах болгарских

крестьянок, становятся частью переполненного чело-

веческими дыханиями софийского вокзала. А самое

прекрасное, когда крестьянки на вокзале, на минуту

забыв тяжесть сумок в своих руках, вглядываются в