Завтрашний ветер

самих себя, написанных на холстах, вглядываются

удивленно и чуть настороженно, может быть, впервые

задумавшись о себе: кто же мы такие? И картины

перестают быть над, они медленно опускаются в глубь

человеческих глаз, садятся вместе с людьми в ваго-

ны и едут, сами не зная куда.

Я не верю в искусство над. Над вокзалом или

охваткой. Большое искусство не должно стесняться

быть выставкой на вокзале. На вокзале нашей жизни,

набитом страданиями и надеждами, о котором Пас-

тернак писал: «Вокзал, несгораемый ящик разлук мо-

их, встреч и разлук...» Роль художника на вокзале

жизни нс должна превращаться ни в роль вокзально-

го милиционера, ни в роль автомата для чистки боти-

нок, который за монетки, всовываемые в щель, ус-

лужливо счищает даже кровь с обуви убийц, ни в

роль громкоговорителя, ни в роль туристской рекла-

мы, ни в роль плаката. Искусство как выставка на

вокзале — это единственная возможность остановить

хотя бы на минуту слишком спешащий, слишком

изнервленный мир, чтобы люди наткнулись глазами

на воссозданных самих себя, замерли и задумались:

кто же мы такие?

Этому самовопросу не научишь дидактикой. Ди-

дактика никогда не делала людей лучше. Помпез-

ный лозунг не может проникнуть так глубоко внутрь

человека, как великая картина, а если все-таки про-

никнет, то это даже страшно. Только задумывание че-

ловека над собой, которое спасительно нам дарует

великое искусство, делает нас лучше. Такое задумы-

вание иногда неприятно, царапающе, болезненно, но

позор тем, кто от искусства ждет только так называ-

емого «эстетического наслаждения». Большие худож-

ники —это не декораторы страданий мира, не хитро-

умные музыкальные аранжировщики криков или сто-

нов, они сами эти страдания, они сами эти крики и

сгоны Морально опасен в перспективе любой чело-

век, откладывающий в сторону «тяжелую книгу»

и ложноспасительно заменяющий ее развлекательно

пустой юмористикой или детективом. Человек, отвер-

нувшийся от чужих страданий в книге, может отвер-

нуться от таких страданий и в жизни. Достоевский

сказал об этом так: «Мы или ужасаемся, или притво-

ряемся, что ужасаемся, а сами, напротив, смакуем

зрелище как любители ощущений сильных, эксцент-

рических, шевелящих нашу цинически-ленивую празд-

ность, или наконец, как малые дети, отмахиваем от

себя руками страшные призраки и прячем голову

в подушку, пока пройдет страшное видение, чтобы по-

том забыть его в нашем веселии и играх».

Однажды поэт Борис Слуцкий сказал мне, что

все человечество он делит на три категории: на тех,

кто прочел «Братьев Карамазовых», на тех, кто еще

не прочел, и на тех, кто никогда не прочтет. Я заметил

ему, что, к сожалению, самая многочисленная кате-

гория— это те, кто видел «Братьев Карамазовых» по

телевидению. Люди только думают, что они смотрят

телевизоры. На самом деле телевизоры смотрят лю-

дей. Включенный экран — это недремлющее око на-

блюдения, о котором писал когда-то Джордж Оруэлл.

Страшновато, когда создается иллюзия присутствия

везде, хотя ты нигде: когда ты можешь спокойно же-

вать сосиски с капустой и игриво поглаживать вы-

пуклости супруги, в то время когда на экране Отелло

душит Дездемону или каратели в Родезии расстре-

ливают людей. Настоящий экран в мир — это вели-

кая книга, потому что книгу нельзя включить или

выключить, хотя иногда пытаются это делать, но та-

кие попытки обречены, ибо великая книга включает-

ся навсегда.

Создавать великие книги мучительно, и мучитель-

но их читать, потому только великая боль — мать ве-

ликой литературы. Но дай бог, чтобы страдания лю-

дям причиняло только искусство! Ингмар Бергман го-

ворил о том, что когда мы решим все то, что сейчас

кажется нам проблемами, тогда-то и появятся насто-

ящие проблемы. Но до этого, к сожалению, далеко.

Страдания, которые причиняют людям искусство или

любовь, относятся к страданиям необходимым, кото-

рые и делают человека человеком. Но мы еще живем

в мире страданий ненужных, отвратительно унижаю-

щих человеческое достоинство, в мире страданий, на-

вязываемых нам любыми формами насилия, включая

его зловещую кровавую концентрацию — войну. Су-

ществует выражение, что даже плохой мир лучше

войны. Оно иногда подвергается сомнениям. Да, луч-

ше, потому что люди все-таки не убивают друг друга

пулями, бомбами, не сжигают мирных деревень напал-

мом, не давят танками, но я не согласен с тем, чтобы

мир этот оставался на неопределенное время плохим,

ибо при плохом мире тоже идет война, только дру-

гими, более изощренными, ханжескими средствами,

потому что лживая пропаганда — это война, потому

ЧТО социальное равнодушие — это война, потому что

предательство интересов собственных народов и экс-

Плуатация их — это война, потому что циничное по-

.1111иканство — это война, потому что террор страхом

потерять работу — это война, потому что бюрократы

в штатском, насквозь милитаристские по своей при-

роде,— это война, потому что расизм—это война,

потому что все виды шовинизма, включая сионизм и

антисемитизм,— это война.

Беспринципный мир — это война, притворяющая-

ся миром. Можно и не объявлять войну другим на-

родам, не пересекать границ других государств, но