Завтрашний ветер

тист и поэт, плеснул на свое лицо цыгана минераль-

ной водой прямо из бутылки, освежился, сконцент-

рировался и яростно прочитал по-итальянски отрывок

из поэмы Исаева «Суд памяти». Строчки о красном

знамени, сияющем сильней, чем знамена всех других

стран, прозвучали особенно впечатляюще, ибо крас-

ное знамя по-итальянски — это знаменитая «бандьера

росса». Одновременно раздались и аплодисменты и

свист. Затем Исаев стал читать эти стихи по-русски.

Он весь встопорщился, врос в сцену и мужественно за-

молотил рукой воздух в такт темпераментно читаемым

стихам, хотя воздух этот был наполнен страшным

гиканьем, и дочитал-таки до конца, награжденный за

силу воли аплодисментами.

Затем выступал ирландский поэт — увы! — пре-

бызавший в прострации. Получив микрофон, поэт

7 Е. Евтушенко

странно заколебался всем телом, как изображение

на испорченном телеэкране, и стал неумолимо терять

равновесие. Всем стало ясно, что он мертвецки пьян.

Он даже не мог разобрать букв на двух собственных

страничках, еле держа их в руке. Но при этом поэт

очаровательно улыбался, чем вызвал симпатию окру-

жающих. Он прохрипел в микрофон одно-единственное

слово — «виски», как будто только оно и было на-

писано на двух страничках. Фляжка была с восторгом

подана, и поэт, осушив ее одним махом, стал рушить-

ся на заботливо подставленные руки зрителей.

И вдруг раздался громовой крик, как выражение

заботы о немедленной витаминизации ослабшего поэ-

та: «Минестрони! Дадим ему минестрони!» И от од-

ного из костров, с поднятым на шест огромным поход-

ным котлом, окутанным паром, знаменитого итальян-

ского овощного супа, прямо по телам зрителей

поперли несколько косматых молодцов, похожих на

дикобразов. Удивительно, с какой акробатической

ловкостью донесли они котел на сцену, никого не

ошпарив, и начали кормить из половника павшего на

сиену поэта. И снова на сцену полезли все, кому

не лень, и она закружилась, поплыла, как беспомощ-

но кружится паром, сорвавшийся с троса.

— Ты когда-нибудь видел что-либо подобное? —

спросил я своего старого сан-францисского друга

Лоуренса Ферлингетти.

— Нет.

Мы оба ушли со сцены, потому что нам на ней

нечего было делать.

Но у хаоса есть, может быть, одно-единственное

положительное качество. Хаос вырабатывает в лю-

дях, не поддавшихся ему, чувство солидарности. Утро,

как всегда, оказалось мудреней вечера. Правда, это

утро началось для нас ночью, когда мы не спали и

думали, как быть. Но мы не разбивались в наших

раздумьях на отдельные делегации. Мы все, поэты

разных наций, разных и порой даже противоположных

направлений, почувствовали себя делегацией поэзии,

которую оскорбляют, которой не дают говорить.

На десять часов утра поэты назначили «военный

совет». Аллен Гинсберг, уже года два как остриг-

ший свою знаменитую бороду и сменивший буддист-

ские одежды на костюм из магазина братьев Брукс

и скромный галстук какого-нибудь фармацевта из

Бронкса, предложил не сдаваться хаосу, всем вместе

защитить честь поэзии и вместо задуманного, запла-

нированного ранее вечера только американской поэ-

зии устроить совместный вечер с европейскими поэ-

тами, отказавшимися вчера выступать в неразберихе.

Первый раз я видел Аллена Гинсберга, «воспевателя

хаоса», в роли строгого защитника порядка.

«Сдаваться какой-то кучке хулиганов?» — проры

чал американец Амнри Барака, похожий на Мохам-

меда Али в легком весе. Все проголосовали — не сда-

ваться. Решили, не надеясь на организаторов, взять

защиту микрофона в свои руки. Тед Джонс нарисо-

вал эскиз каре из стульев вокруг микрофона.

И вдруг один из организаторов заявил, что стулья

на сцене явятся символом привилегированности поэ-

тов и это может спровоцировать насилие. Отец амери-

канских «литературных хулиганов» Уильям Берроуз,

самый старший из всех участников фестиваля, заявил,

что на стуле удобней сидеть, что вообще у него артрит

и если ему не дадут стула, он выступать не будет. Кто-

то задумчиво предположил, что стулья смогут ока-

заться оружием в руках потенциальных нападающих.

«Но они могут быть оружием и в наших руках! —

прорычал Амирн Барака. Поэтесса Дайана ди Прима

предложила как компромисс подушки, взятые из го-

стиничных номеров. Сочли, что это будет еще «буржу-

азией». Поставили на голосование: считать или не

считать стулья «идеологическим символом»? Поста-

новили незначительным большинством голосов: счи-

тать и, следовательно, ими не пользоваться.

Разработали порядок выступающих и тактику.

Главное — защищать микрофон и друг друга. В слу-

чае захвата микрофона в чужие руки парализовать

противника выключением звука. Разошлись.

Однако часов в пять новый «военный совет». Ор-

ганизаторы с трясущимися лицами сообщили, что

«поэты пляжа» сорвут вечер, если их не включат в

список через одного. «Сколько их?» — спросил Аллен

деловито. «Двадцать пять». — «А сколько человек за

их спинами?» — прорычал Амирн Барака. «Человек

сто — сто пятьдесят», — неопределенно ответили

организаторы. «Вооружены?» — спросил Амири Бара-

ка. «Кто знает... Очень может быть». — «А эти двад-

7*

195

цать пять действительно пишут стихи?» — спросил

Аллен. «Неизвестно...»

Тут меня и взорвало. Помню только, что именно