Завтрашний ветер

рухнула. Двух девушек увезли на «скорой помощи», —

к счастью, они отделались легкими переломами. За-

ключительный вечер оказался вечером победы.

Вот и вся горькая и в то же время обнадеживаю-

щая правда о том, что произошло на «диком пляже»

Кастельпорциано, в нескольких километрах от места,

где убили Пазолини, убитого еще до этого самим

собой. И, может быть, обезлиственное и обезветвлен-

ное дерево, как единственный памятник ему стоящее

на иссохшей глиняной дороге, шевельнулось от по-

бедного эха аплодисментов победившей поэзии, слов-

но надеясь еще покрыться листьями и расцвести.

ЗДРАВСТВУЙ, ОРУЖИЕ!

«К убийству привыкнуть нельзя...» — это сказал

он, человек, чьи руки привыкли к винчестерам, ман-

лихерам, спрингфилдам не меньше, чем к писатель-

скому перу. Это сказал человек, которого в конце

концов убило собственное оружие. Когда-то он сказал

оружию «прощай», но снова и снова к нему возвра-

щался. «Прощай, Хемингуэй», — сказало ему оружие

своим последним выстрелом, на этот раз в него са-

мого. Оружие думало, что победило. На самом деле

победил он, но это была пиррова победа. Ценой соб-

ственных ран, ценой попыток самоутверждения, кон-

чавшихся горьким похмельем разочарования, он по-

нял, что одно и то же оружие в тех же самых руках

может быть разным.

Все зависит, во имя чего берутся за оружие. Но

даже в случае нравственной вынужденности взяться

за оружие, «к убийству привыкнуть нельзя», ибо при-

вычка к убийству сама по себе аморальна. Одновре-

менно Хемингуэю был отвратителен пацифизм, ибо

лицом к лицу с фашизмом долготерпение и непротив-

ленчество не что иное, как трусость. А фашизм может

взойти только на почве, унавоженной чьей-то тру-

состью перед фашизмом.

Конечно, страх есть в каждом, как здоровый ин-

стинкт самозащиты. Но когда страх превращается в

трусость, заменяющую совесть, «...начинаешь понимать,

что есть вещи и хуже войны. Трусость хуже, преда-

тельство хуже, эгоизм хуже». Внутри Хемингуэя, че-

ловека, о бесстрашии которого ходили легенды, всю

жизнь жила неуверенность в собственном бесстрашии,

и он проверял свою личную смелость слишком часто,

как бы беспрерывно требуя от себя ее доказательств.

Первая мировая война, на которую он так рвался,

всадила в его тело двадцать семь осколков. Но были

и другие осколки, не извлеченные никакими хирур-

гами и бродившие по его телу всю жизнь: осколки

сомнении н необходимости мужества как такового,

Независимо от его цели. Ведь и убийцы бывают му-

жественными.

Первая мировая война была полностью лишена

моральной цели, и это потрясло Хемингуэя. Дезертир-

ство героя романа «Прощай, оружие!» выглядит более

близким к мужеству, чем участие в бессмысленной

бойне. Тема «Фиесты» — это не поддающиеся подсчету

нравственные потери войны, значительно превосходя-

щие горы аккуратно подсчитанных трупов. Физиче-

ская неполноценность героя, искалеченного войной,

становится символом духовной искалеченности. Бес-

силию перед женщиной, которую любит герой и ко-

торая любит его, в то же время изменяя ему то с

мальчиком матадором, то с комплексующим собу-

тыльником, — это бессилие перед действительностью,

изменяющей герою с кем попало. Кому нужна такая

любовь в жизни, если ты ничего не можешь дать ей,

и кому нужна такал жизнь, если она ничего не может

дать тебе? Героиня «Фиесты» Брет Эшли не то

что безнадежно больна — она безнадежно мертва.

А разве может мертвый помочь мертвому? «Шофер

резко затормозил, и от толчка Брет прижало ко

мне. — Да, — сказал я. — Этим можно утешаться,

правда?» Страшноватое утешение, ибо это всего-на-

всего прижатость двух трупов друг к другу. Где же

выход? Как стать живым, если почти все в тебе убито?

Выход для эпикурейца графа Мнппипопуло прост:

«Именно потому, что я очень много пережил, я те-

перь могу так хорошо всем наслаждаться». Хемин-

гуэй отвечает этой нехитрой, трусливенькой филосо-

фии, сначала как будто соглашаясь, но затем все

опрокидывая убийственной иронией: «Пользоваться

жизнью — не что иное, как умение получать нечто

равноценное истраченным деньгам и понимать это.

А получать полной ценой за истраченные деньги можно.

Наш мир — солидная фирма. Превосходная как будто

теория. Через пять лет, — подумал я, — она покажется

мие такой же глупой, как все остальные превосход-

ные теории».

Слоняние из кабака в кабак, самозапутываиие в

паутине компаний, полупьяное созерцание коррид,

подстреливание львов и антилоп — все это лишь

ложный ореол вокруг Хемингуэя, частично создан-

ный им самим, частично авторами бесчисленных вос-

поминаний о нем. Главной трагедией Хемингуэя было

несоответствие его жизненных идеалов и его жизнен-

ного антуража. К счастью, не на всю жизнь. Вот что

он сам писал про собственное окружение: «Но самому

себе ты говорил, что когда-нибудь напишешь про

этих людей, про самых богатых, что ты не из их

племени: ты соглядатай в их стане».

Хемингуэя ужасала возможность стать одним из

тех писателей, о которых он говорил так: «Он загу-

бил свой талант, не давая ему никакого применения,

загубил, изменяя себе и своим верованиям; загубил

пьянством, притупившим остроту его восприятия,

ленью, сибаритством, снобизмом, честолюбием и чван-