Завтрашний ветер

тогда у меня впервые и вырвалось выражение «дик-

татура пляжа». Диктатура пляжа станет диктатурой

посредственностей, захвативших микрофон. Профес-

сиональный уровень вечера сразу упадет. Мы должны

выбирать: или кабак на сцене, или поэзия. Грек Став-

рос, трагически воздев руки, обратился ко всем нам:

«А вы разве себя не помните непризнанными, непри-

каянными? Может быть, среди них есть гении, кото-

рым мы откажем в праве на слово... Неужели вы

все зажрались?»

Заскребла совесть. Решили послать делегатов к

«поэтам пляжа», найти какое-нибудь неконформист-

ское решение.

На заключительное чтение собирались с тяжелым

сердцем. Добавил сомнений Альберто Моравиа, сле-

дивший за ходом нашего «военного совета». «В Ита-

лии сейчас самая главная общественная сила — это

хулиганы, — скептически заметил он, вежливо отка-

завшись от приглашения. — Мне все это заранее скуч-

но. Они сорвут вечер...»

Перед возможным боем мы договорились не отсту-

пать от выработанных принципов солидарности. Но,

выражаясь бюрократическим языком, мы «недоучли»

еще одну потенциальную солидарность — солидар-

ность зрителей. А именно она, соединенная с соли-

дарностью поэтов, и решила дело, переломив фести-

валь и дав возможность поэзии наконец заговорить

в полный голос.

Большинство тоже извлекло уроки из хаоса. Ему

надоело разнузданное паясничанье меньшинства, и

оно почувствовало себя оскорбленным тем, что многие

газеты, злорадно печатавшие на первых страницах

снимки голых вандалов, пытались отождествлять с

ними всех зрителей. В зрителях самосоздались не

навязанная никем дисциплина, чувство долга перед

поэзией. На дереве появился плакат: «Сначала от-

кушайте поэзии, а минестрони потом». Кое-кого на-

сильно одевали, крича: «Здесь не римские бани!»

«Поэты пляжа», чувствуя, что атмосфера становится

иной, сникли и сумели уже не продиктовать, а только

ЫКЛЯНЧИТЬ включение лишь пяти своих «гениев» в

СПИСОК выступавших.

Микрофон был окружен плотным каре поэтов. Са-

ми зрители защищали подходы к сцене. Впервые

стало так тихо во время чтения стихов, что было

слышно только море за спиной. Поэзия, раскатываясь

величавым эхом над морем, звучала по-гречески, по-

французски, по-немецки, по-русски, по-азербайджан-

ски, по-испански, по-итальянски, говоря о страданиях

и надеждах, о борьбе людей и находя отклик в двух

десятках тысяч молодых сердец, победивших вместе

с нами диктатуру пляжа.

Жалкие всплески этой падшей «диктатуры» уже

ничего не могли переменить. На сцену вырвался хва-

таемый со всех сторон человек с желтым скопческим

личиком и вцепился в микрофон. Звук был сразу вы-

ключен, и агрессор заметался, как беззвучная пет-

рушка, размахивая руками. Публика сжалилась над

ним, попросила, чтобы включили звук. Но из микро-

фона вместо ожидавшихся слов, сотрясающих мир,

раздались какие-то жиденькие любительские стихи,

теперь уже без всякой жалости освистанные. А дру-

гие грозные «поэты пляжа»? Один из них, баскет-

больного роста гигант, кинулся к микрофону, не дож-

давшись своей очереди, но Аллен, будучи ему по

грудь, так храбро отобрал у него микрофон, что ги-

гант и не пикнул. А когда ему дали микрофон, он по-

чему-то встал на колени и на сей раз пикнул нечто,

более подобающее котенку, чем льву. Третий из «поэ-

тов пляжа» жалобно прохныкал что-то вроде: «Я лю-

бить тебя боюсь, потому что ты любить не умеешь».

Неужели это были те самые страшилища, которые

СОраалн два предыдущих вечера? Да, они были стра-

ши, штамп только в момент пассивности большинст-

ва. Сплоченность большинства мигом превратила их

в трусливых тихонь.

После европейских поэтов один за другим, пере-

давая микрофон стремительно, как палочку эста-

феты, читали американцы. Стихи были неравноцен-

ные, но, надо отдать должное, это было первоклас-

сное шоу. Тед Джонс читал в ритме негритянского

блюза, как будто ему подыгрывал нью-орлеанский

джаз. Энн Уолдман и Питер Орловский читали стихи

не только голосом, а переходили на пение, как будто

внутри каждого из них сидела портативная Има Су-

мак. Джон Джорно рубил строчки, как поленья. Тед

Берриган аккомпанировал сам себе магнитофоном,

на котором были записаны собачий лай, рев парово-

за и прочее. А отец «литературных хулиганов» Уиль-

ям Берроуз, все-таки усевшийся на пол, несмотря на

свой почтенный артрит, самым официальным бухгал-

терским голосом прочитал сюрреалистский страшный

этюд о взрыве на ядерной станции.

Просто, без всякого нажима читал Грегори Кор-

со. Прекрасны были стихи Ферлингетти о старых

итальянцах, умирающих в Америке. Дайана ди При-

ма тоненьким голоском девочки прочла стихи о ника-

рагуанских детях, вступающих в ряды сапдинистов.

Гинсберг завершил вечер своеобразным речитативом,

подхваченным всеми американцами.

В стихах американцев были и неофутуристский

эпатаж, и перебор смачностей, но все стихи в целом

были криком против милитаризма, криком против

загрязнения окружающей среды — как технического,

так и духовного.

После окончания вечера примерно тысяча чело-

век ринулись на сцену — на этот раз чтобы пожать

руки поэтов, и со сценой наконец случилось то, что

должно было случиться уже в первый день, — она