Завтрашний ветер

родного правительства... Нельзя на это поддаваться».

Президент вспомнил, как генерал Пиночет, дру-

жески взяв его под локоть после вчерашнего засе-

дания, доверительно сказал: «Вам нужно отдохнуть.

Вы почти не спите. За спиной армии вы можете спать

спокойно». Альенде ощутил какую-то холодную сталь-

нннку в кончиках пальцев Пиночета, и ему стало не

по себе. «Я становлюсь мнительным,— нахмурился

президент.— Такая посредственность, как Пиночет,

и вдруг — заговорщик? Он слишком туп и труслив

для этого... Нервы, проклятые нервы... Вчера, когда

сотрудник министерства внутренних дел положил на

мой стол информацию о распространении слухов

про мою психическую неполноценность, мне показа-

лось, что он насмешливо изучает мою реакцию на

это. Я поднял глаза, а на его лице была лишь служ-

бистская учтивость. Кто знает, какое у него было ли-

цо в тот момент, когда мои глаза были опущены?

Опять мнительность... Надо взять себя в руки. Но

как взять в руки ситуацию? Она по-рыбьи виляет

хвостом, ускользает, растворяется. Почему вернулся

Неруда из Парижа, который он так любит? Когда

я спросил его, что случилось, он ответил: «Я — ан-

тикрыса». Я тогда не сразу сообразил — была обыч-

ная банкетная толкотня... Теперь понимаю. Это же

просто... Крысы бегут с тонущего корабля, а Пабло

вернулся на корабль. Но разве корабль тонет? Он

трещит, у него много пробоин, но он идет. Он доплы-

вет до порта. Если я не доплыву — неважно... А хо-

телось бы пройтись к тому порту, к которому я

плыл всю жизнь... Шутка Неруды была предупреж-

дением. Поэты, может быть, не разум, но инстинкт

нации... ее интуиция. Рауль Рамой Хименес когда-то

сказал, что Пабло Неруда — лучший плохой поэт.

Его раздражало многословие Пабло. Но когда Хи-

менес побывал в Латинской Америке, он изменил

мнение о Неруде и написал другое: «Неруда как

будто хочет заполнить гигантские обессловленные

просторы Латинской Америки и объединить их сво-

ими стихами». Вот это точно... Двадцать стран, гово-

рящие на одном и том же языке, когда-нибудь объ-

единятся. Но как найти общий духовный язык для

стольких разных народов, если в такой маленькой

стране, как Чили, мы не можем его найти для одного

народа? Меня подталкивают на аресты. Но когда

начинаются аресты, они превращаются в снежный

ком, а он — в лавину, сметающую и виновных и не-

виновных. Жестокость, даже вынужденная, превра-

щает справедливость в несправедливость. Но если

справедливость слишком мягкотела, жестокость

ее подминает, раздавливает. Мягкотелая справед-

ливость невольно становится причиной стольких же

жертв, отданных ею без борьбы на расправу, и раз-

ве тогда она — справедливость? Как найти ту един-

ственную грань, когда справедливость будет не на-

столько жестока, чтобы стать своей противоположнос-

тью и чтобы она одновременно не была неспособной

защитить сама себя?»

Так спрашивал себя президент Альенде и не нахо-

дил ответа, а толпа женщин, колотя по днищам пус-

тых кастрюль, скандировала под окнами «Ла Монеды»:

— А1#о сотег! А1&о сотег!

Была середина августа 1973 года.

Одиннадцатое сентября, когда Пиночет отдаст

приказ о бомбардировке президентского дворца, бы-

ло уже недалеко...

СПРАВЕДЛИВОСТЬ ЗАВТРАКА

Году в пятьдесят седьмом мне позвонил Семен

Исаакович Кирсанов:

— Приехал Неруда... Я устраиваю в его честь

ужин... Раздобыл по этому случаю седло горного ба-

рана... А Неруда обещал сделать какой-то замеча-

тельный коктейль...

Неруда, хотя он был гостем, вел себя на этом

вечере как гостеприимный, любезный хозяин.

Когда он вошел, первым его вопросом было:

— Все есть для коктейля? Ага, есть джин, есть

лимоны... Фу, это сахарный песок, а мне нужна са-

харная пудра... Можно ее достать? Лед слишком

крупными кусками — его надо потолочь... Настоящий

дайкири делается с крошеным льдом...

Он вообще любил угощать. Вся поэзия Неруды —

это приглашение к большому столу, за которым все

в тесноте, но не в обиде, где на крепком дереве, за-

слоненном локтями рабочих, моряков, поэтов, стоят

его дышащие морем, землей, небом стихи. Его поэзия

воистину была справедливостью завтрака для всех,

когда за столом нет обделенных.

Прежде всего Неруда любил людей, обладал ред-

ким даром неутолимого любопытства к ним. Это лю-

бопытство не было узкопрофессиональным, недолго-

временным любопытством портретиста или фотогра-

фа-хроникера, которые так и сяк прыгают вокруг

человеческого лица, стараясь схватить его самые вы-

разительные черты, но запечатлев, мгновенно забы-

вают.

Человеческие лица входили внутрь самого Неру-

ды, оставались навсегда не только в его поэзии, но

и в его характере. Это было любопытство участия,

любопытство понимания цены каждой человеческой

жизни как чего-то неповторимого, что может кануть

в Лету и раствориться в ней безвозвратно. Неруда

потому понимал цену жизни, что никогда не забывал

о незримом присутствии смерти, которая через день,

а может быть, через мгновение выхватит того чело-

века, который сейчас с тобой разговаривает. Он по-

тому так любил Землю, что в нем жило постоянное

сознание возможности ее исчезновения, если люди

слишком легкомысленно и жестоко заиграются с ней.

Поэзия Неруды буквально набита усаженными