Завтрашний ветер

на путинской тройке в Михайловское.

Я хотел бы раз в сто

увеличить пространство мгновенья:

чтобы в тот же момент

я на Лене пил спирт с рыбаками,

целовался в Бейруте,

плясал под тамтамы в Гвинее,

бастовал на «Рено»,

мяч гонял с пацанами на Копокабане.

Всеязыким хотел бы я быть,

словно тайные воды под почвой.

Всспрофессийным сразу.

И я бы добился,

чтоб один Евтушенко был просто поэт,

а второй — был испанский подпольщик,

третий — в Беркли студент,

а четвертый — чеканщик тбилисский.

Ну а пятый —

учитель среди эскимосских детей на Аляске,

а шестой —

молодой президент,

где-то, скажем, хоть в Сьерра-Леоне,

а седьмой —

еще только бы тряс погремушкой в коляске,

а десятый... •

а сотый...

а миллионный...

Быть собою мне мало —

быть всеми мне дайте!

278

Каждой твари

и то, как ведется, по паре,

Ну а бог,

поскупясь на копирку,

меня в богиздате

напечатал

в единственном экземпляре.

По я богу все карты смешаю.

Я бога запутаю!

Буду тысячелик

до последнего самого дня,

чтоб гудела земля от меня,

чтоб рехнулись компьютеры

па всемирной переписи меня.

Я хотел бы на всех баррикадах твоих,

человечество,

драться,

к Пиренеям прижаться,

Сахарой насквозь пропылиться

и принять в себя веру

людского великого братства,

а лицом своим сделать —

всего человечества лица.

И когда я умру —

нашумевшим сибирским Вийоном,—

положите меня

не в английскую,

не в итальянскую землю —

в нашу русскую землю

на тихом холме,

на зеленом,

где впервые

себя

я почувствовал

всеми.

* * *

Проклятье века — это спешка,

и человек, стирая пот,

по жизни мечется, как пешка,

попав затравленно в цейтнот.

279

Поспешно пьют, поспешно любят,

и опускается душа.

Поспешно бьют, поспешно губят,

а после каются, спеша.

Но ты хотя б однажды в мире,

когда он спит или кипит,

остановись, как лошадь в мыле,

почуяв пропасть у копыт.

Остановись на полдороге,

доверься небу, как судье,

подумай — если не о боге —

хотя бы просто о себе.

Под шелест листьев обветшалых,

под паровозный хриплый крик

пойми: забегавшийся — жалок,

остановившийся — велик.

Пыль суеты сует сметая,

ты вспомни вечность наконец,

и нерешительность святая

вольется в ноги, как свинец.

Есть в нерешительности сила,

когда по ложному пути

вперед на ложные светила

ты не решаешься идти.

Топча, как листья, чьи-то лица,

остановись! Ты слеп, как Вий.

И самый шанс остановиться

безумством спешки не убий.

Когда шагаешь к цели бойко,

как по ступеням, по телам,

остановись, забывший бога, —

ты по себе шагаешь сам!

Когда тебя толкает злоба

к забвенью собственной души,

к бесчестью выстрела и слова,—

не поспеши, не соверши!

280

Остановись, идя вслепую,

о население Земли!

Замри, летя из кольта, пуля,

и бомба в воздухе замри!

О человек, чье имя свято,

подняв глаза с молитвой ввысь,

среди распада и разврата

остановись, остановись!

КЛАДБИЩЕ КИТОВ

В. Наумову

На кладбище китов

на снеговом погосте

стоят взамен крестов

их собственные кости.

Они не по зубам —

все зубы мягковаты.

Они не по супам —

кастрюли мелковаты.

Их вьюга, тужась, гнет,

но держатся — порядок! —•

вколоченные в лед,

как дуги черных радуг,

Горбатый эскимос,

тоскующий по стопке,

как будто бы вопрос

в них заключен, как в скобки.

Кто резво щелкнул там?

Ваш фотопыл умерьте!

Дадим покой китам

хотя бы после смерти.

А жили те киты,

людей не обижая,

от детской простоты

фонтаны обожая.

И солнца красный шар

плясал на струях белых.,4

«Киты по борту! Жарь!

Давай, ребята, бей их!»

281

«Культурная революция» —

это в свинарнике проза,

это в хлеву — поэзия,

но мученики пера

навоз поднимали вилами,

но не писали навоза,

а с ними и переводчики —

не меньшие мастера.

Так появилась в Китае

«литература шрама»,

где горькая эта драма

выплеснута до дна,

а русская классика наша,

как литература храма,

героями перевода

священно сохранена.

Китайские переводчики

русской литературы

переводили тайно

при свечке в бедняцком дому,

принадлежа достойно

не к тем, кто спасали шкуры

а к тем, кто спасали от шкурников

поскуливающую Муму

На стороне обратной

крикливых агитплакатов

переводили тихонько

Гоголя, Щедрина,

переводили Ахматову,

ее в иероглифы спрятав...

Вот как бывает полезна

обратная сторона!

И, совершая бесстрашно

«политическую ошибку»

на сорванных дацзыбао,

тоненькая Янь Цзянь

переводила Сервантеса

и, подпоров обшивку,

черновики переводов

засовывала в диван.

Всемирная интеллигенция

немыслима без китайской.

Как ново звенят по-китайски

есенинские бубенцы,

н Катерина Острозского,

в гудящую Волгу кидаясь,

не знала, что снова воскреснет

и вынырнет из Янцзы.

Студенточка из Нанкина

надела гонконгские джинсы,

но просит звать ее Любой —

Фадеева крестная дочь.

Ей мужество Любки Шевцовой

еще пригодится в жизни.

Айтматов, Быков, Распутин

ей тоже могут помочь.

Под хунвэйбинские вопли

предвидел конец их нашествия

седенький хрупкий шанхаец

товарищ Бао Веньди.

Очки от плевков протирая,

он переводил Чернышевского,

как будто сама история

велела: «Переводи!»

Кто переведет морщины,

и шрамы,

и слезы медленные,

которые вдруг предательски

из-под очков поползли,

когда он опять обнимает

Льва Залмаиовича Эйдлина,

собрата, переводившего

великого Бо Цзюйи?!

Совесть интеллигенции —

это такое издательство,

которое может работать

и без типографских станков,

и несмотря на любые

тюрьмы, плевки, издевательства,

соединяет все нации

ласточками стихов.