Завтрашний ветер

а она усмехнулась мне, как чудаку,

губы пальцем, прилипшим к помаде, прикрыла

и шепнула мне странное слово: «Фуку!»

Я спросил осторожно: «Фуку — это имя?»,

а она, убедившись, что я — обормот,

хохоча, заиграла боками тугими

и лукаво ответила: «Наоборот!»

И все нищие разом, зубг.ми из стали

и беззубыми ртами грозя чужаку,

повернулись к плакату и захохотали,

повторяя, как дуя на свечку: «Фуку!»

И поежился шут на плакате из шайки

прочих рыл, обещающих всем чудеса,

рыл, которые словно с ножом попрошайки

у голодных вытягивают голоса.

Эти рыла, размноженные всезаборно,

ордена из народного голода льют,

из народного голода делают бомбы,

из народного голода смокинги шьют.

Не могу созерцать нищету умиленно.

Что мне сделать, чтоб тело мое или дух

разломать, как спасительный хлеб, на мильоны

крох, кусманов, горбушек, ломтей и краюх?

И в соборе готическом Санто-Доминго

две сестры — две наяды креольских ночей,

оробев неожиданно, с тайной заминкой

у мадонны поставили десять свечей.

Пояснила одна из печальных двойняшек

с каплей воска, светящейся на рукаве:

«За умерших сестренок и братиков наших.

Десять умерло. Выжили только мы две...»

И не грянул с небес ожидаемый голос,

лишь блеснула слеза на креольской скуле,

и прижался мой детский, российский мой голод

к необъятному голоду на земле...

— Только вы нас можете выручить, только вы...—

еще раз повторил мужчина с честными голубыми гла-

зами, в ковбойке с протеринками на воротнике, с бре-

зентовым, не слишком полным, выцветшим рюкза-

ком за плечами.

Мужчина держал за руку мальчика — тонень-

кого, шмурыгающего носом, в коротеньких штаниш-

ках, в беленьких носочках, на одном из которых си-

ротливо зацепился репейник. У мальчика были такие

же, только еще более ясные голубые глаза, лучивши-

еся из-под льняной челки.

Этот незнакомый мне мужчина ранним утром при-

шел в мою московскую квартиру со следующей исто-

рией. Он — инженер-судоремонтник, работает на

Камчатке. Приехал с сыном в Москву в отпуск —

их обокрали. Вытащили все — деньги, документы.

Знакомых в Москве нет, но я — его любимый поэт

и, следовательно, самый близкий в Москве человек.

Вот он и подумал, что я ему не откажу, если он по-

просит у меня деньги на два авиабилета до Петро-

павловска-на-Камчатке. А оттуда он мне их, конеч-

но, немедленно вышлет телеграфом.

— Сынок, почитай дяде Жене его стихи... — лас-

ково сказал мужчина. — Пусть он увидит, как у нас

в семье его любят...

Мальчик пригладил челку ладошкой, выпрямился

и начал звонко читать:

— О, свадьбы в дни военные!

Деньги я дал. С той поры прошло лет пятнад-

цать, и у этого мальчика, наверно, появились свои де-

ти, но никакого телеграфного перевода с Камчатки

я так и не получил. Видимо, этот растрогавший меня

маленький концерт был хорошо отрепетирован. Меня

почему-то вся эта история с профессиональным шан-

тажом, сентиментальностью сильно задела.

Все мое военное детство было в долг. Мне давали

в долг без отдачи хлеб, кров, деньги, ласку, добрые

советы и даже продуктовые карточки. Никто не ждал,

что я это верну, да и я не обещал и обещать не мог.

Л вот возвращаю, до сих пор возвращаю.

Поэтому я стараюсь давать в долг деньги, даже

нарываясь на обманы. Но я стал замечать, что иног-

да люди, взявшие у тебя в долг, начинают тебя же

потихоньку ненавидеть, ибо ты — живое напомина-

ние об их долге. А все-таки деньги надо давать. Но

откуда их взять столько, чтобы хватило на всех?

В детях трущобных с рожденья умнинка:

надо быть гибким,

подобно лиане.

Дети свой город Санто-Доминго

распределили

на сферы влияний:

этому — «Карлтон»,

этому — «Хилтон».

Что же поделаешь —

надо быть хитрым.

Дети,

в чьем веденье был мой отельчик,

не допускали бесплатных утечек

всех иностранных клиентов наружу,

каждого нежно тряся,

словно грушу.

Ждали,

когда возвратятся клиенты,

дети,

как маленькие монументы,

глядя с просительностью умеренной,

полные, впрочем, прозрачных намерений.

Дети,

работая в сговоре с «лобби»,

знали по имени каждого Бобби,

каждого Джона,

каждого Фрэнка

с просьбами дружеского оттенка.

Мальчик по имени Примитиво

был расположен ко мне без предела,

и мое имя «диминутиво»1

он подхватил

и пустил его в дело.

1 Уменьшительное (исп.).

Помню, я как-то еще не проспался,

вышел небритый,

растрепан, как веник,

а Примнтиво ко мне по-испански:

«Женя, дай денег!

Женя, дай денег!»

Дал.

Улыбнулся он смуглый,

лобастый:

«Грасиас!»1

А у него из-под мышки

двоеголосо сказали:

«Здравствуй!» —

два голопузеньких братишки.

Так мы и жили

и не тужили,

но вот однажды,

как праздный повеса,

я в дорогой возвратился машине,

а не случилось в кармане ни песо.

И Примитиво решил, очевидно,

что я заделался к старости скрягой,

да и брательникам стало обидно,

и отомстили они всей шарагой.

Только улегся, включив эйркондишен,

а под балкончиком,

как наважденье,

дети запели, соединившись:

«Женя, дай денег!

Женя, дай денег!»

Я улыбнулся сначала,

но после

вдруг испугала поющая темень,

ибо я стольких услышал в той просьбе:

«Женя, дай денег!

Женя, дай денег!»

В годы скитальчества и унижений

Женькою был я —

не только Женей.

И говорили бродяги мне:

«Женька,

Спасибо (исп.).

ты потерпел бы ишо —

хоть маленько.

Бог все увидит — ташшы свой крест.

Голод не выдаст,

свинья не съест».