Завтрашний ветер

Чья-то крысиная дипломатия

грудь с молоком

прогрызает у матери.

В стольких —

не совести угрызения,

а угрызенье других —

окрысение!

Все бы оружье земного шара,

даже и твой автомат,

Че Гевара,

я поменял бы,

честное слово,

просто на дудочку крысолова!

Что по земле меня гонит и гонит?

Голод.

Чужой и мой собственный голод,

а по пятам,

чтоб не смылся,

не скрылся, —

крысы,

из трюма Колумбова крысы.

Видя всемирный крысизм пожирающий,

видя утопленные утопии,

я себя чувствую,

как умирающий

с голоду где-нибудь в Эфиопии.

Карандашом химическим сломанным

номер пишу на ладони недетской.

Я-

с четырехмиллиардным номером

в очереди за надеждой.

Где этой очереди начало?

Там, где она кулаками стучала

в двери зиминского магазина,

а спекулянты шустрили крысино.

Очередь,

став затянувшейся драмой,

марш человечества —

медленный самый.

Очередь эта

у Амазонки

тянется

вроде сибирской поземки.

Очередь эта змеится сквозь Даллас,

хвост этой очереди —

в Ливане.

Люди отчаянно изголодались

по некрысиности,

неубиваныо!

Изголодались

до невероятия

до некастратии,

небюрократии!

Как ненавидят свою голодуху

изголодавшиеся

по духу!

В очередь эту встают все народы

хоть за полынной горбушкой свободы,

И, послюнив карандашик с заминкой,

вздрогнув,

я ставлю номер зиминский

на протянувшуюся из Данте

руку отрубленную команданте...

Дубовая мощная дверь приемной, выходящая в

в коридор, была открыта и зафиксирована снизу тща-

тельно оструганной деревяшечкой. Величественная, как

сфинкс, опытная секретарша в пышном ярко-оранже-

вом парике контролировала взглядом, благодаря этой

мудрой деревяшечке, мраморную лестницу с обитыми

красным бархатом перилами, по которой ее начальни-

ца могла подняться к себе, используя вторую, непа-

радную дверь.

— Напрасно ждете... — сказала секретарша. —

Я же вас предупредила, что она сегодня занята с ино-

странной делегацией.

— Ничего, я подожду, — кротко сказал я, заняв

такое стратегическое место в приемной, с которого

прекрасно просматривалась лестница.

— Что-то дует... — передернула плечами секре-

тарша, поплыла к двери и носком изящной итальян-

ской туфельки, в которую, очевидно, не без героиче-

ских усилий была вбита ее могучая нога футболиста,

легонько выпихнула деревяшечку из-под двери. Дверь,

прорычав всеми пружинами, захлопнулась, перекрыв

лестницу.

— А теперь стало душно, — все так же кротко, но

непреклонно сказал я, поднявшись со стула. Я от-

крыл дверь и, подогнав ногой деревяшечку, снова

вбил ее на прежнее место.

Секретарша выплыла из приемной, оскорбленно

возведя глаза к потолку. Вошел помощник, вернее,

не вошел, а целенаправленно застрял в дверях.

— Ох, не жалеете вы своего времени, Евгений

Александрович, ох, не жалеете... А ведь оно у вас

драгоценное... Я же вам объяснил, что ее сегодня не

будет. Не верите нам, за бюрократов считаете, а я

ведь о вашем времени пекусь, — ласково приговари-

вал он, стоя лицом ко мне, в то время как его ле-

вая нога, слегка уйдя назад, неловко выковыривала

деревяшечку из-под двери.

— Оставьте в покое деревяшечку... — ледяным го-

лосом сказал я.

— Какую деревяшечку? — умильно заулыбался

он, продолжая в балетном пируэте действовать ле-

вой ногой.

— Вот эту... — в тон ему умильно ответил я.—

Сосновенькую... Крепенькую... Симпатнчненькую...—

И, подойдя к двери, задвинул деревяшечку поглубже.

Помощник, ослабев всем телом, подавленно ох-

нул, ибо именно в этот момент на лестнице показа-

лась Она, явно направляясь к непарадной двери.

Увидев меня, Она мгновенно оценила ситуацию и

повернула к приемной, пожав мою руку крепкой тен-

нисной рукой, на которой под кружевной оторочкой

рукава скрывался шрам.

— Извините, что заставила вас ждать, — сказала

Она с гостеприимной, четкой улыбкой и сделала при-

глашающий жест в сторону кабинета, на ходу сни-

мая норковое манто. Я успел ей помочь, и Она оце-

нила это молниеносным промельком женственности

в озабоченных государственных глазах. Я восхитил-

ся ее выдержкой и физкультурной стройностью ее

фигуры.

Вплыла секретарша, по-прежнему оскорбленно не

глядя в мою сторону, и поставила поднос на краю

длинного стола заседаний, обитого зеленым биль-

ярдным сукном.

— Как всегда — откровенно? — спросила Она,

РЫТЯНув из дымящегося стакана с чаем пакетик

• Лпитона» и раскачивая его на весу.

Она вдруг взяла мою руку в свою, так что шрам

)€< гаки выскользнул из-под кружевной оторочки, и

спросила с искренней тоской непонимания:

— Женя, ну объясните мне, ради бога, что с ва-

ми? Вас печатают, пускают за границу. У вас есть

нее — талант, слава, деньги, машина, дача... У вас,

нижется, счастливая семья. Ну почему вы все время

пишете о страданиях, о недостатках, об очередях?

Ну чего вам не хватает? А?

Пойдем со мною, команданте,

в такие дали,

где я не всхлипывал «Подайте!»,

но подавали.

В году далеком, сорок первом,

пропахшем драмой,

я был мальчишкой бедным-бедным

В шапчонке драной.

В какой бы ни был шапке царской

и шубе с ворсом,

кажусь я мафии швейцарской

лишь нищим с форсом.

Как бы в карманах ни шуршало,

для подавальщиц

я вроде драного клошара

неподобающ.

Перрон утюжа, словно скатерть,

тая насмешку,

носильщик в жисть мне не подкатит

свою тележку.

Когда в такси бочком влезаю,

без безобразий,

таксист, глаза в глаза вонзая,