Завтрашний ветер

По мнению этой же толпы, он был добропорядоч-

ным хозяином, не допускавшим ни стриптиза, ни ми-

ни-юбок, ни эротических фильмов, ни подрывных со-

чинений — словом, боролся против растленного за-

падного влияния и поощрял кредитами частную ини-

циативу. На просьбе министра информации и туриз-

ма Испании разрешить мне выступать со стихами в

Мадриде Франко осмотрительно написал круглым

школьным почерком: «Надо подумать». Поверх сто-

яла резолюция министра внутренних дел: «Только

через мой труп». Выступление не состоялось, но ге-

нералиссимуса как будто не в чем обвинить.

— Вива генералиссимо! Вива генералиссимо! —

хором скандировала толпа, и от ее криков в кафед-

ральном севильском соборе, наверно, вздрагивали

кости Колумба, если, конечно, они действительно там

находились.

Море отомстило —

расшвыряло

после смерти

кости адмирала.

С черепа сползли седые космы,

и бродяжить в море стали кости.

Тайно

по приказу королевы

их перевозили каравеллы.

Глядя в оба,

но в пустые оба,

ночью вылезал скелет из гроба

и трубу подзорную над миром

поднимал,

прижав к зиявшим дырам,

и с ботфорт истлевших,

без опоры,

громыхая,

сваливались шпоры.

Пальцы,

обезмясев,

не устали —

звезды,

словно золото,

хватали.

Но они,

зажатые в костяшки,

превращались мстительно в стекляшки.

Без плюмажа,

загнанно ощерен,

«Я—Колумб!» —

пытался крикнуть череп,

но, вгоняя океан в тоску,

ветер завывал:

«Фуку!

Фуку!»,

и обратно плелся в трюм паршивый

открыватель Индии фальшивой.

С острова на остров плыли кости,

будто бы непрошеные гости.

Говорят, они в Санто-Доминго.

Впрочем, в этом сильная сомнинка,

Может, в склепе, отдающем гнилью,

пустота,

и лишь труха Трухильо?

Говорят, в Севилье эти кости.

Тычут в них туристы свои трости.

И однажды,

с ловкостью внезапной,

тросточку скелет рукою цапнул —

видно, золотым был ободочек,

словно кольца касиковских дочек.

Говорят,

в Гаване эти кости,

как живые,

ерзают от злости,

ибо им до скрежета охота

открывать и покорять кого-то.

Если три у адмирала склепа,

неужели было три скелета?

Или жажда славы,

жажда власти

разодрали кости

на три части?

Жажда славы —

путь прямой к бесславью,

если кровь на славе —

рыжей ржавью.

Вот какая слава замарала,

как бесславье,

кости адмирала.

Когда испанские конкистадоры спаивали индей-

цев «огненной водой», то потом индейцы обтачивали

осколки разбитых бутылок и делали из них наконеч-

ники боевых стрел.

О, как я хотел бы навек закопать

в грязи, под остатками статуй

и новую кличку убийц «оккупант»,

и старую — «конкистадор».

Зачем в своих трюмах вы цепи везли?

Какая, скажите мне, смелость

все белые пятна на карте земли

кровавыми пятнами сделать?

Когда ты потом умирал, адмирал,

то, с боку ворочаясь на бок,

хрипя, с подагрических рук отдирал

кровь касика Каонабо.

Все связано кровью на шаре земном,

и кровь убиенного касика

легла на Колумбова внука клеймом,

за деда безвинно наказывая.

Но «Санта-Марией» моей родовой

была омулевая бочка.

За что же я маюсь виной роковой?

Мне стыдно играть в голубочка.

Я не распинал никого на крестах,

не прятал в концлагерь за проволоку,

но жжет мне ладони, коростой пристав,

вся кровь, человечеством пролитая.

Костры инквизиций в легенды ушли.

Теперь вся планета как плаха,

и ползают, будто тифозные вши,

мурашки всемирного страха.

И средневековье, рыча, как медведь,

под чьим-нибудь знаменем с кисточкой,

то вылезет новой «охотой на ведьм»,

то очередною «конкисточкой».

Поэт в нашем веке — он сам этот век.

Все страны на нем словно раны.

Поэт — океанское кладбище всех,

кто в бронзе и кто безымянны.

Поэта тогда презирает народ,

когда он от жалкого гонора

небрежно голодных людей предает,

заевшийся выкормыш голода.

Поэт понимает во все времена,

где каждое — немилосердно,

что будет навеки бессмертна война,

пока угнетенье бессмертно.

Поэт — угнетенных всемирный посол,

не сдавшийся средневековью.

Не вечная слава, а вечный позор

всем тем, кто прославлен кровью.

— Почему я стал революционером? — повторил

команданте Че мой вопрос и исподлобья взглянул на

меня, как бы проверяя — спрашиваю ли я из любо-

пытства, или для меня это действительно необходимо.

Я невольно отвел взгляд — мне стало вдруг страш-

но. Не за себя — за него. Он был из тех, «с обречен-

ными глазами», как писал Блок.

Команданте круто повернулся на тяжелых подко-

ванных солдатских ботинках, на которых, казалось,

еще сохранилась пыль Сьерры-Маэстры, и подошел

к окну. Большая траурная бабочка, как будто вздра-

гивающий клочок гаванской ночи, села на звездочку,

поблескивающую на берете, заложенном под погон

рубашки цвета «вердеолнво»1.

— Я хотел стать медиком, но потом убедился,

что одной медициной человечество не спасешь...—

медленно сказал команданте, не оборачиваясь.

Потом резко обернулся, и я снова отвел взгляд

от его глаз, от которых исходил пронизывающий

холод — уже неотсюда. Темные обводины недосы-

пания вокруг глаз команданте казались выжжен-

ными.

— Вы катаетесь на велосипеде? — спросил коман-

данте.

Я поднял взгляд, ожидая увидеть улыбку, но его

бледное лицо не улыбалось.

— Иногда стать революционером может помочь

велосипед, — сказал команданте, опускаясь на стул

и осторожно беря чашечку кофе узкими пальцами

пианиста. — Подростком я задумал объехать мир на