Завтрашний ветер

велосипеде. Однажды я забрался вместе с велосипе-

Зсленый, оливковый.

дом в огромный грузовой самолет, летевший в Майя-

ми. Он вез лошадей на скачки. Я спрятал велосипед

в сене и спрятался сам. Когда мы прилетели, то хо-

зяева лошадей пришли в ярость. Они смертельно бо-

ялись, что мое присутствие отразится на нервной сис-

теме лошадей. Меня заперли в самолете, решив мне

отомстить. Самолет раскалился от жары. Я задыхал-

ся. От жары и голода у меня начался бред... Хотите

еще чашечку кофе?.. Я жевал сено, и меня рвало.

Хозяева лошадей вернулись через сутки пьяные и,

кажется, проигравшие. Один из них запустил в ме-

ня полупустой бутылкой кока-колы. Бутылка разби-

лась. В одном из осколков осталось немного жидкос-

ти. Я выпил ее и порезал себе губы. Во время обрат-

ного полета хозяева лошадей хлестали виски и драз-

нили меня сандвичами. К счастью, они дали лоша-

дям воду, и я пил из брезентового ведра вместе с

лошадьми...

Разговор происходил в 1963 году, когда окайм-

ленное бородкой трагическое лицо команданте еще

не штамповали на майках, с империалистической

гибкостью учитывая антиимпериалистические вкусы

левой молодежи. Команданте был рядом, пил кофе,

говорил, постукивая пальцами по книге о партизан-

ской войне в Китае, наверно не случайно находив-

шейся на его столе. Но еще до Боливии он был жи-

вой легендой, а на живой легенде всегда есть от-

блеск смерти. Он сам ее искал. Согласно одной из

легенд, команданте неожиданно для всех вылетел

вместе с горсткой соратников во Вьетнам и предло-

жил Хо Ши Мину сражаться на его стороне, но Хо

Ши Мин вежливо отказался. Команданте продолжал

искать смерть, продираясь, облепленный москитами,

сквозь боливийскую сельву, и его предали те самые

голодные, во имя которых он сражался, потому что

по его пятам вместо обещанной им свободы шли

каратели, убивая каждого, кто давал ему кров.

И смерть вошла в деревенскую школу Ля Итеры, где

он сидел за учительским столом, усталый н больной,

и ошалевшим от предвкушаемых наград армейским

голосом гаркнула: «Встать!», а он только выругался,

но и не подумал подняться. Говорят, что, когда в не-

го всаживали пулю за пулей, он даже улыбался, ибо

этого, может быть, и хотел. И его руки с пальцами

Пианиста отрубили от его мертвого тела и повезли

и.| самолете в Ла-Пас для дактилоскопического опоз-

нания, а тело, разрубив на куски, раскидали по сель-

це, чтобы у него не было могилы, на которую при-

ходили бы люди. Но, если он улыбался, умирая, то,

может быть, потому, что думал: лишь своей смертью

люди могут добиться того, чего не могут добиться

своей жизнью. Христианства, может быть, не суще-

ствовало, если бы Христос умер, получая персональ-

ную пенсию.

А сейчас, держа в своей, еще не отрубленной ру-

ке чашечку кофе и беспощадно глядя на меня еще

не выколотыми глазами, команданте сказал:

— Голод — вот что делает людей революционе-

рами. Или свой, или чужой. Но когда его чувствуют,

как свой...

Странной, уродливой розой из камня

ты распустился на нефти,

Каракас,

а под отелями

и бардаками

спят конкистадоры в ржавых кирасах.

Стянет девчонка чулочек ажурный,

ну а какой-нибудь призрак дежурный

шпагой нескромной,

с дрожью в скелете

дырку

просверливает

в паркете.

Внуки наставили нефтевышки,

мчат в лимузинах,

но ждет их расплата —

это пропарывает

покрышки

шпага Колумба,

торча из асфальта.

Люди танцуют

одной ногою,

не зная —

куда им ступить другою.

Не наступите,

ввалившись в бары,

на руки отрубленные Че Гевары!

В коктейлях

соломинками

не пораньте

выколотые глаза команданте!

Темною ночью

в трущобах Каракаса

тень Че Гевары

по склонам карабкается.

Но озарит ли всю мглу на планете

слабая звездочка на берете?

В ящичных домиках сикось-накось

здесь не центральный —

анальный Каракас.

Вниз посылает он с гор экскременты

на конкистадорские монументы,

и низвергаются

мщеньем природы

«агуас неграс» —

черные воды,

и на зазнавшийся центр

наползают

черная ненависть,

черная зависть.

Все, что зовет себя центром надменно,

будет наказано —

и непременно!

Между лачугами,

между халупами

черное чавканье,

черное хлюпанье.

Это справляют микробовый нерест

черные воды —

«агуас неграс».

В этой сплошной,

пузырящейся плазме

мы,

команданте,

с тобою увязли.

Это прижизненно,

это посмертно —

мьерда,

засасывающая мьерда1.

1 Дерьмо (исп.).

Как опереться о жадную жижу,

шепчущую всем живым:

«Ненавижу!»?

Как,

из дерьма вырываясь рывками,

драться

отрубленными руками?

Здесь и любовь не считают за счастье.

На преступленье похоже зачатье.

В жиже колышется нечто живое.

В губы друг к другу

вьедаются двое.

Стал для голодных

единственной пищей

их поцелуй,

озверелый и нищий,

а под ногами

сплошная трясина

так и попискивает крысино...

О, как страшны колыбельные песни

в стенах из ящиков с надписью «Пепси»

там, где крадется за крысой крыса

в горло младенцу голодному вгрызться,

и пиночетовские их усики

так и трепещут:

«Вкусненько...

вкусненько.,

Страшной рекой,

заливающей крыши,

крысы ползут,

команданте,

крысы,

и перекусывают,

как лампочки,

чьи-то надежды,

привстав на лапочки...

Жирные крысы,

как отполированные,

Голод —

всегда результат обворовывания.

Брюхо набили

крысы-ракеты

хлебом голодных детишек планеты.

Крысы-подлодки,

зубами клацающие,—

школ и больниц непостроенных кладбища.