Завтрашний ветер

бурчит: «Вылазий!»

Сказала девочка в Зарядье:

«У вас, мущнна,

есть что-то бедное во взгляде...

Вот в чем причина!»

И я тогда расхохотался.

Конец хороший!

Я бедным был. Я им остался.

Какая роскошь!

Единственная роскошь бедных

есть роскошь ада,

где нету лживых морд победных

и врать не надо.

Единственная роскошь бедных

есть роскошь слова

в пивных, в колясках инвалидных

с присвистом сплева.

Единственная роскошь бедных

есть роскошь ласки

в хлевах, в подъездах заповедных

в толпе на пасхе.

Единственная роскошь бедных —

в трамвае свалка,

зато им грошей своих медных

терять не жалко.

А если есть в карманах шелест,

все к черту брошу,

и я роскошно раскошелюсь

на эту роскошь.

Умру последним из последних,

но с чувством рая.

Единственная роскошь бедных —

земля сырая.

Но не дают мне лица, лица

уйти под землю.

Я так хотел бы поделиться

собой — со всеми.

Все, что я видел и увижу,

все, что умею,

я и Рязани, и Парижу

не пожалею.

Сломали кости мне на рынке,

вдрызг избивая,

но все отдам я Коста-Рике

и Уругваю.

От разделенных крошек хлебных

и жизнь продлится.

Единственная роскошь бедных —

всегда делиться.

Актриса не могла разломить краюху хлеба, как

ВТо разломила когда-то сибирская крестьянка на

перроне. Актриса очень старалась, но в пальцах бы-

ла ложь. И тогда за плечом оператора я увидел в

толпе любопытных старуху. У нее были глаза жен-

щины, отстоявшей в тысячах очередей. Ее не нужно

было переодевать, потому что в восемьдесят третьем

году она была одета точно так же, как одевались в

сорок первом.

— Может быть, попробуете вы? — тихо спро-

сил я.

Она взяла узелок с краюхой и присела на мешок,

прислоненный к бревенчатой стене железнодорожно-

го склада. Не обращая никакого внимания на стре-

кот включившейся камеры, она не просто посмотре-

ла на стоявшего перед ней мальчика, а увидела его

и поняла, что он — голодный.

— Иди сюда, сынок, — не произнесла, а вздохну-

ла она и стала развязывать узелок. Она разламывала

хлеб, чувствуя каждую его шершавинку пальцами.

Точно разделив пополам краюху, она протянула ее

мальчику так, чтобы не обидеть жалостью. А потом,

легонько поправив левой рукой седые волосы, выбив-

шиеся из-под платка, поднесла правую ладонь ко

рту лодочкой — так, чтобы не выпало ни одной

крошки! — слизнула их, неотрывно глядя на жадно

жующего мальчика, и наконец-то не преодолела жа-

лости, все-таки прорвавшейся из полыхнувших му-

чительной синевой глаз. Оператор заплакал, а у ме-

ня исчезло ощущение границ между временами, между

людьми, как будто передо мной была та самая си-

бирская крестьянка из моего детства, протягивавшая

мне половину краюхи той же самой рукой с темными

морщинами на ладони, с бережными бугристыми

пальцами, на одном из которых тоненько светилось

дешевенькое алюминиевое колечко.

Что может быть прекрасней исчезновения границ

между временами, между людьми, между народами.

Я уважаю вас,

пограничники розоволицые,

хранящие нашу страну,

не смыкая ресниц,

а все-таки здорово,

что в ленинской книге «Государстве

и революция»

предсказан мир,

где не будет границ.

В каждом пограничном столбе есть нечто

неуверенное.

Тоска по деревьям и листьям — в любом.

Наверно, самое большое наказание для дерева —

это стать пограничным столбом.

На пограничных столбах отдыхающие птицы,

что это за деревья —

не поймут, хоть убей.

Наверно,

люди сначала придумали границы,

а потом границы

стали придумывать людей.

Границами придуманы —

полиция, армия и пограничники

границами придуманы

таможни

и паспорта.

Но есть, слава богу,

невидимые нити и ниточки,

рожденные нитями крови

из бледных ладоней Христа.

Эти нити проходят,

колючую проволоку прорывая,

соединяя с любовью — любовь,

и с тоскою — тоску,

и слеза, испарившаяся где-нибудь в Парагвае,

падает снежинкой

на эскимосскую щеку.

И наверное, думает

чилийская тюремная стена,

ставшая чем-то вроде каменной границы:

«Как было бы прекрасно,

если б меня разобрали

на

луна-парки,

школы

и больницы...»

И наверное, думает нью-йоркский верзила-небоскреб,

забыв, как земля настоящая пахнет пашней,

морща в синяках неоновых лоб:

как бы обняться —

да не позволяют! —

с кремлевской башней.

Мой доисторический предок,

как призрак проклятый, мне снится.

Черепа врагов, как трофеи, в пещере копя,

он когда-то провел

самую первую в мире границу

окровавленным наконечником

каменного копья.

Был холм черепов.

Он теперь в Эверест увеличился.

Земля превратилась в огромнейшую из гробниц.

Пока существуют границы,

мы все еще доисторические.

Настоящая история начнется,

когда не будет границ.

Но пока еще тянутся невидимые нити,

нам напоминая

про общее родство,

нету отдельно

ни России,

ни Ирландии,

ни Таити,

и тайные родственники —

все до одного.

Мое правительство —

все человечество сразу.

Каждый нищий —

мой маршал,

мне отдающий приказ,

Я — расист,

признающий единственную расу —

11 Е. Евтушенко 321

расу

всех рас.

До чего унизительное слово «иностранец»...

У меня на земле

четыре с половиной миллиарда вождей,

и я танцую мой русский,

смертельно рискованный танец,

на невидимых нитях

между сердцами людей...

А все гитлерята

хотели бы сделать планету ограбленной,

ее опутав со всех сторон

нитями проволоки концлагерной,

как пиночетовский стадион...

Я стоял на скромном австрийском кладбище в ме-