Завтрашний ветер

фашистский», а это уже политическое обвинение. Ис-

кусство должно стоять выше политики... В Италии

нет ни фашизма, ни профашистских настроений. От-

дельные группочки нетипичны... (Ого, давненько я не

слышал даже от самых наших суровых критиков

этого слова «нетипично»!) В Италии никогда не бы-

ло фашизма в том смысле, как у вас, в Германии,

синьор Грасс, — у нас, например, не было ни анти-

семитизма, ни газовых камер... Муссолини был все-

го-навсего опереточной фигурой — стоит ли прини-

мать его всерьез... — посыпалось со всех сторон на

Грасса от большинства членов нашего самого прогрес-

сивного в мире жюри.

За мой, менее жесткий проект резолюции схвати-

лись, как мне сначала показалось, даже восторжен-

но. Но началась коллективная правка — и это была

одна из самых страшных правок за всю мою тридца-

типятилетнюю литературную жизнь.

Резолюция читалась справа налево и слева на-

право, повторяя движение лицевых мускулов пред-

ставителя администрации, а также сверху вниз и сни-

зу вверх. Взвешивалось и мусолилось каждое слово,

пунктуация. Сначала я был в отчаянье, но постепен-

но вошел во вкус. С любопытством я ожидал, чем

все это кончится, беспрестанно меняя, переставляя,

вычеркивая в соответствии со всеми, часто взаимоис-

ключающими замечаниями.

Окончательный текст резолюции, в котором поч-

ти не осталось ни одного моего слова, был изящно

краток, как персидская стихотворная миниатюра:

«Мы, члены жюри Венецианского кинофестива-

ля, стоя на принципах свободы искусства, включаю-

щей неподцензурность, единодушно выражаем свой

нравственный протест сентиментальной героизации

фашизма в фильме «Кларетта», хотя мы и не запре-

щаем его показ на фестивале».

Я зачитал этот проект, созданный, так сказать,

всем творческим коллективом, но воцарилась мерт-

вая тишина, исключая буйволиное мычание Грасса,

недовольного резолюцией, как слишком мягкой.

И вдруг я понял, что резолюция и в этом виде не

будет подписана.

— А нужен ли вообще коллективный протест?—

наконец прервал тишину знаменитый итальянский

режиссер, с легким стоном массируя себе шейные

позвонки. — Каждый может высказать прессе свое

пение отдельно... В коллективных протестах всегда

1 и. нечто стадное... Я против нивелировки индивиду-

альностей... Кроме того, я уверен, что нашим про-

петом мы создадим только рекламу этому фильму,

которого, может быть, никто и не заметил бы...

—Зачем помогать реакции? — опять всплеснул

руками, как щупальцами, представитель админи-

страции.

Я любил этого знаменитого итальянского режис-

сера — особенно мне нравилось, как пол мятежным

презрительным взглядом девушки взлетали на воз-

дух отели и небоскребы, взорванные этим взглядом,

и реяла цветная рухлядь, вывалившаяся из шкафов,

и летали мороженые куры в целлофановых саванах,

наконец-то взмывшие в небо из холодильников.

Но он сам научил меня взрывать взглядом, и я

изорвал эту комнату, и закружились обломки стола

бессмысленных заседаний, и бесчисленные листки

черновиков так и неподписанной резолюции. И толь-

ко щупальца представителя администрации, порхая

отдельно от тела, все продолжали увещевающе

всплескивать и всплескивать.

— Так вот вы какие — левые интеллектуалы, за-

щитники свободы слова, — не выдержал я именно

потому, что любил этого режиссера.—Вы охотно под-

писываете любые письма в защиту права протеста

в России, потому что это вам ничего не стоит, а са-

ми боитесь подписать протест против собственной ма-

фии... А я-то, дурак, старался, переписывал.

Лицо знаменитого итальянского режиссера иска-

зилось, задергалось, и вдруг и заметил, как он старе-

ет на глазах с каждым словом, мучительно выбрасы-

ваемым из себя.

— Вы, иностранцы, завтра уедете отсюда, а нам

здесь жить, — закричал он, заикаясь и держась уже

обеими руками за шейные позвонки.—Вы не понима-

ете, что такое мафия... Они переломали кости несчаст-

ному «папараццо»1, который тайком пробрался на

съемки... Он еле выжил... А я еще хочу сделать хотя

1 Фотограф, снимающий знаменитостей.

бы пару фильмов, прежде чем меня найдут в каком-

нибудь темном переулке с черепом, проломанным

кастетом... Теперь вам все ясно?

Теперь мне стало ясно все.

Резолюция не была подписана.

Придя на просмотр «Детского сада» для журна-

листов и как будто подталкиваемый в спину детски-

ми ручонками тех сибирских мальчишек, которые,

встав на деревянные подставки у станков, делали во

время войны снаряды, я опять не выдержал и, едва

включился свет, выкричал все, что я думаю о фильме

«Кларетта», о том, что такое фашизм. Я был как в ту-

мане и не слышал собственного голоса, а только хрип-

лые, сорванные голоса паровозов сорок первого года,

трубившие изнутри меня.

А потом я шел по вымершим ночным венециан-

ским улицам, и лицо Клаудни Кардинале усмехалось

надо мной с бесчисленных реклам фильма «Кларет-

тг», который должны были показывать завтра.

Парень в шлеме мотоциклиста, поставив на троту-

аре свой «Харлей», прижимал к бетонной стенке де-

вушку в таком же шлеме. Девушка не слишком сопро-

тивлялась, и при поцелуях слышалось постукивание

шлема о шлем. Когда они снова сели на мотоцикл,

я увидел на белой майке девушки свастику, нечаян-