Завтрашний ветер

далеко не уйдешь,

ибо забвенье истории — ложь.

Тот, кто вчерашние жертвы забудет,

может быть,

завтрашней жертвой будет.

Переживаемая тоска,

как пережимаемая рука

рукой противника,

ловкого тем,

что он избегает лагерных тем.

Пожалте, стакашек,

пожалте, котлет.

Для тех, кто не думает, —

прошлого нет.

Какие же все-таки вы дураки,

слепые поклонники сильной руки.

Нет праведной сильной руки одного—

есть сильные руки народа всего!

Поет на экране

Мирей Матье;

Колымским бы девкам такое шмутье —

они бы сшмаляли не хуже ее!

Трещит от локтей в общежитии стол.

Противник со мной продолжает спор.

Не может он мне доказать что-нибудь,

а хочет лишь руку мою перегнуть.

Так что ж ты ослабла,

моя рука,

как будто рука

доходяги-ЗК?

Но если я верю,

как в совесть,

в народ,

ничто

мою руку

не перегнет!

И с хрустом

сквозь стол

прорастают вдруг

тысячи сильных, надежных рук —

руки, ломавшие хлеб,

не кроша,

чтоб у меня

удержалась душа,

руки, меня воспитавшие так,

чтобы всю жизнь штурмовал я рейхстаг,

и гнут

под куплеты парижских актрис

почти победившую руку —

вниз.

Но на Колыму попадали разные люди, и не толь-

ко невинные...

Около остановленной на перерыв золотопромы-

вочной драги, над которой развевалось переходящее

красное знамя, на траве, рядом с другими рабочи-

ми, сидел старичок в латаном ватнике, еще крепень-

кий, свеженький, с веселенькой бородавкой на кончи-

ке носа. Старичок аккуратно разрезал юкагирским

ножом с обшитой мехом ручкой долговязый парнико-

вый огурец, но не темный, с полированными боками,

в ВВЖНО-зеленый, с явно несовхозными пупырышка-

ми. Старичок взял щепотку соли из спичечного ко-

робка с портретом Гагарина, посолил обе половинки

огурца и не спеша стал потирать одну о другую,

чтобы соль не хрустела на зубах, а всосалась в блед-

ные влажные семечки. Затем старичок достал из хол-

щовой сумки с надписью «Гагры» бутылку с отвинчи-

вающейся пробкой, где, несмотря на этикетку югослав-

ского вермута, в явно непромышленной жидкости

плавали дольки чеснока, веточки укропа, листики пет-

рушки, красный колпачок перца, и налил рассуди-

тельной струей в фарфоровую белую кружку, не

предложив никому.

— Удались у тебя огурцы, Остапыч... — со вздо-

хом сказал один из рабочих, однако глядя с завистью

не на огурец, а на бутылку, нырнувшую снова в суб-

тропики.

— А шо ж им не удаться! — осклабился старичок,

индивидуально крякая и хрумкая огурцом так, что

одно из семечек взлетело и присело на бородавку.—

Стекла у меня в парничке двойные... Паровое отоп-

ление найкрашее — на солярке...

Удобреныщами не брезгую... Огирок, вин, як чо-

ловик, заботу кохае...

— Знаем, как ты, Остапыч, людей кохал—на не-

мецкой душегубке в Днепропетровске,—угрюмо про-

бурчал обделенный самогоном рабочий.

— Кто старое помянет — тому глаз вон!..—лас-

ковенько ответил старичок и обратился ко мне, как

бы прося поддержки: — Я свои двадцать рокив от-

был и давно уже, можно сказать, полностью радяньс-

кий рабочий класс. Так шо воны мене той душегуб-

кой попрекают? Хиба ж я туды людей запихивал —

я ж тильки дверь у той душегубки захлопывал...

— К сожалению, наш лучший бригадир...— мрач-

но шепнул мне начальник карьера. — В прошлом го-

лу его бригада по всем показателям вперед вышла.

Красное знамя надо было вручать. А как его вру-

чать— в полицейские руки? Наконец нашли выход —

премировали его путевкой в Гагры, а знамя замес-

тителю вручили... Такой коленкор...

Предатель молодогвардейцев,

нет,

не Стахович,

не Стахевич,

теперь живет среди индейцев

и безнаказанно стареет.

Владелец грязненького бара

под вывеской

«У самовара»,

он существует худо-бедно,

и псе зовут его

«Дон Педро».

Он крестик носит католический.

Его семейство

увеличивается,

и в баре ползают внучата —

бесштанненькие инлейчата.

Жует,

как принято здесь,

бетель,

он

местных пьяниц благодетель,

но, услыхав язык родимый,

он вздрогнул,

вечно подсудимый.

Он руки вытер о штаны,

смахнул с дрожащих глаз блестиику

и мне сует мою пластинку

«Хотят ли русские войны?».

«Не надо ставить!..

Я не буду!..

Как вы нашли меня,

Иуду?

Что вам подать?

Несу, несу...

Хотите правду —

только всю?»

...Из Краснодона дал он драпа

в Венесуэлу

через Мюнхен,

и мне

про ужасы гестапо

рассказывает он под мухой.

«Вот вы почти на пьедестале,

а вас

хоть ипа чег 1

пытали?

Вам

заводную ручку

в си!о 2

втыкали,

чтобы кровь хлестнула?

Вам в пах плескали купороса?

По пальцам били сЫого^о?»3

Я выдавал

сначала мертвых,

но мне сказали:

«Без уверток!»

1 Один раз (исп.).

2 Зад (исп.).

3 Больно (исп.).

Мою сестру

со мною рядом

Они насиловали стадом.

Электропровод ткнули в ухо.

Лишь правым слышу.

В левом — глухо.

Всех предал я,

дойдя до точки,

не разом,

а поодиночке.

Что мог я

в этой мясорубке?

Я — 1гаМог I

Олега,

Любки,

Ошибся в имени Фадеев...

Но я не из шпиков-злодеев,

Я поперек искромсан,

вдоль.

Не я их выдал —

моя боль...»

Он мне показывает палец,

где вырван был при пытке ноготь,

и просит он,

беззубо скалясь,

его фамилии не трогать.

«Вдруг живы мать моя,

отец?!

Пус1ь думают, что я —

мертвец.

За что им эта уег^иепха?» 2 —

и наливает ром с тоской

предатель молодогвардейцев

своей трясущейся рукой...

В бытность мою пионером неподалеку от метро

«Кировские ворота», в еще не снесенной тогда биб-

лиотеке имени Тургенева, шла читательская конфе-