Зазимок

Поменялись местами, покурили, поехали. Качается дорога, как зыбка: то вниз, то в небо, если вверху оно, небо, и будто оттуда, с неба, если, опять же, вверху оно, позёмка сыплется, словно песок с откоса, лупит в стёкла и вон рикошетом… да, да, как там: и обретает силу пули… Лиса на асфальте, словно пламя на ветру, мечется в плену у света, но удалось ей – вырвалась, пропала, канула во тьме, она, тьма, её спасение… бежит, наверное, и сейчас бежит, глотая тьму, выхаркивая страх… а задавили как-то с братом на мотоцикле… и не нарочно: без тормозов был мотоцикл, без сцепления… ярко, уродливо лежала… Вышла лиса за кота замуж, дело житейское – вдвоём веселее. Не замухрышка там какой-нибудь, а кот породистый, большой, красивый: усы – во! не усы, а загляденье, глаза – во! не глаза, а форменные пуговки. Так и не терпится лисе, чтоб не похвастаться. Направилась она к медведю, от хлопот берложных оторвала косолапого и говорит: Мишаня, я тут, старая, замуж сподобилась выскочить, свадебка будет нешумная, пришёл бы уж, не отказал. – Ла-а-адно, – говорит медведь, – чё ж не придти, приду. Гулять, – говорит, – не работать. – Подалась лиса от берлоги к волку в логово, отыскала его, поздоровалась с хозяином и говорит: змуж я, Серый, вышла, свадебку справить решили, подскочил бы, посидел с нами. – А чё, – говорит Серый, – свадебка нам не в тягость, не своя же, а чужая, отчего бы и не подскочить… Трудятся «дворники», сгребают со стекла снег, зануден их труд… нет, нет, это мама… Ну и ладненько, – говорит лиса, – с толстопятым я уже договорилась, а забудет, так ты ему надпомяни, быка обещал принести, а ты, Серый, уж и не знаю, ну коли баранишка захудалого где раздобудешь, так и хватит, не неделю же гулять. – Ладно, – говорит вислоухий, – порыскаю, Патрикеевна, видел тут одного вредного – шатался у деревни. – Да уж заранее тебе спасибо, – говорит лиса. – И положите под елью, где барсук раньше квартировал, да сами-то для начала спрячьтесь похорошенчей: сердитый он уж больно, мужик мой, норова горячего, чуть чё не по ём, испластат, зубы – как сабли, коготь – что серп. Така слава за ним идёт: многих в гневе своём посёк. А как покушат – подобрет, тогда уж и подходите… Набегает волной дорога, снегом пенится, ныряет в пену эту свет… нет, нет, это мама… Принёс медведь быка, волк притащил барана – самого худого, шельмец, выбрал; свалили туши под елью, а сами неподалёку в ямке, что барсук нарыл когда-то, под листьями захоронились. Ждут-пождут, дыхание затаили. Луна взошла. Светит. Совы заухали, полёвки зашебуршали. – Тише, – вдруг говорит медведь волку, – кажись, идут. – И моргать перестали. Ну и вправду: заявляются молодожёны, лиса с котом, и давай пировать-потчеваться. А кот – тот от жадности то на барана скакнёт, то на быка вспрыгнет, мнёт туши лапами, когтями их пронзат да приговариват: мяо, мяо. – Смотри-ка ты, – не стерпел медведь – говорит волку шёпотом, – ну и зверюга: нам бы с тобой на неделю хватило, а ему одному вон мало. – Струсил слегка волк, задрожал, затрясся маленько. А кот услышал, как листом-то Серый зашуршал, возомнил, будто мышь, да как набросится… Нет, нет, это мама… а отец?… а отец: сидит, значит, мужик на дереве и рубит под собой сук… Ты куда едешь, Ваня! – говорит отец. Вскинул Иван голову, открыл глаза, тут же сощурил веки и крутанул баранку вправо: прогремев прицепом, прозвенев крепёжными цепями и стойками, унёсся КрАЗ в ту сторону, откуда они едут; это уже потом на ум явилось: КрАЗ, мол, что ж ещё-то. А тут: как ослепило, после – мрак. Занесло в кювет. Протащило юзом. Благо ещё, что снегу по бровку самую набило – тугой в кювете, как крахмал в мешке. Передачу заднюю включил. Выехал по следу своему же на дорогу. Остановился. И закурил чуть погодя. И закашлялся: глубоко дым в лёгкие, весь воздух из них вытеснил. Глянул через плечо: спит Карабан, спит Малафей – на полу валяются их шапки. Матово между мужиками простынь – не смотрит туда. Голову приподнял Осип, нет смысла во взгляде.

– Приехали? – говорит.

– Да, – говорит Иван. Помедлил чуть. И говорит: – Ещё б немного – и приехали бы.

– Давай к дому, – говорит Осип. – Там всё, там Танька уже всё… захватим… не по Ленина, она закрыта… там кирпич… по Рабоче-Крестьянской… – и снова уснул, на груди подбородком.

Докурил Иван папиросу, в пепельнице её смял, взялся за руль, лицом в него. И:

– Это ты, отец, – сказал, – это ты…

– А в Китае, – говорит Карабан, – там так: когда родится человек – плачут, а когда умрёт – хохочут.

– Да брось ты, сука!.. Ну бич, – говорит Мала-фей, – ну и бичара, большой спец по Китаю.

– Да что тут, – говорит Карабан, – при чём тут спец, просто знаю, читал.

– Да ладно, тоже мне, заладил, – говорит Мала-фей, – вот, сука, бич так бич поганый.

– А ты, – говорит Карабан, – ты будто император китайский, такой же точно, бич бичом.

– Да ладно, заладил, – говорит Малафей. – Что, тебе свистеть больше не о чем. Китай, Китай… Хунвейбин, мать твою… правда, Петька! а? эй, слышишь?

– Пра-а-авда.

– Ну вот, сука, – говорит Малафей, – понял, нет, ты, бич поганый?!