Здесь, в темноте

Когда я родилась, она была достаточно молода, и мы, можно сказать, взрослели вместе, в коттедже на тупиковой улице, в этаком милом городке Новой Англии, где все носят сумки из местного филиала PBS и выращивают помидоры на приусадебном участке. У нас случались ссоры в моем подростковом возрасте, но не часто. Сильнее всего я помню, насколько мы были счастливы – банально, неописуемо.

Когда она смотрела на меня, я точно знала, кто я такая.

В течение нескольких недель после ее смерти, во время репетиций, я вернулась ко всем свои обычным приемам: создание истории для моего персонажа, общение голосом персонажа, ходьба походкой персонажа, жестикуляция, как, предположительно, у персонажа. Но что-то изменилось. К концу вечера я обнаруживала, что не готова или не желаю оставлять персонаж в стороне. Проще говоря, я не знала, как вернуться к себе. Или на самом деле знала. Просто не хотела. Я не могла быть той девушкой, которую любила моя мать. Потому что быть той девушкой означало жить с болью ее потери, такой сильной, что мне казалось, я тоже могу умереть.

Тогда жизнь стала размытой. Только реплики, которые я произносила в этом репетиционном помещении без окон, только действия, которые я совершала во имя спектакля, казались ясными, настоящими, даже лучше настоящих. Все остальное – заказ кофе, выступление на семинаре, посещение вечеринки в общежитии – казалось фальшивым, натянутым. Обмороки, которые беспокоили меня в детстве, вернулись. Я вставала из положения лежа, и мир погружался во тьму. Я не сопротивлялась. Мир тогда казался таким странным и пустым, что я была рада вырваться из него.

Я по-прежнему ходила на занятия, писала эссе, пыталась вести светскую жизнь, но я не могла избавиться от ощущения, что все это было какой-то тщательно продуманной ролью. Потемневшие лужайки и обветшалые здания казались театральными декорациями, метатели фрисби и протестующие веганы – второстепенными персонажами. Я жила – если такое можно назвать жизнью – ради тех нескольких вечерних часов репетиции. Я упоминала, что мы репетировали «Гамлета» и что я играла бедную, безумную Офелию? Это до сих пор убивает меня. Или это почти убило.

Я слышала ее реплики у себя в голове, слышала их все время. Лежа в постели, мечтая на уроке, помешивая еду на тарелке в столовой, я слышала, как ее слова отдаются эхом, пока мой разум не затуманился, а тело не превратилось в набор конечностей тряпичной куклы, и мне ничего не оставалось, кроме как, как предлагала пьеса, встретить потерю смертью.

Нет, я не пыталась утопиться. Ручьи, где косо растут ивы, не были частью жизни нашего кампуса, что бы ни говорилось в брошюрах. Поэтому, когда мной овладело ощущение, что я становлюсь такой же сумасшедшей, как мой персонаж, что моя связь с миром ослабла, и что кем бы я ни была раньше, теперь я стала человеком – другим человеком – потерявшим себя, я проглотила бутылку текилы (простите, я была молода и глупа) и пригоршню обезболивающих моей соседки по комнате. И пошла спать.

Что касается попыток самоубийства, я не думаю, что моя получила бы очень высокие оценки: незначительная сложность, плохое исполнение. Моя соседка по комнате, Кейт, нашла меня распростертой на кровати меньше, чем через двадцать минут. Мне хотелось бы думать, что я выглядела романтично – обреченная девушка с какой-нибудь картины прерафаэлитов, – но, как Кейт позже рассказала другим девушкам на нашем этаже, меня вырвало на рубашку и на одеяло.

В колледже говорят, что, если твоя соседка по комнате покончит с собой, тебе гарантирована оценка 4.0 до конца семестра. Кейт действительно не помешала бы помощь, но вместо этого она позвонила в службу здравоохранения кампуса, и следующие часы я провела с трубкой в горле, наслаждаясь забавным промыванием желудка.

То, что я не оставила записки, должно было говорить в мою пользу, но врачи отказывались верить, что я проглотила эти таблетки случайно. (Это было до того, как я научилась более убедительно лгать специалистам в области психического здоровья.) Что-то в моем состоянии аффекта – или его отсутствие – заставила их насторожиться. Они продержали меня в больнице кампуса сорок восемь часов, пока не убедились, что моя печень восстановилась, а затем, с согласия тети из Нью-Гэмпшира, перевели меня в государственный медицинский центр с психиатрическим отделением.