Здесь водится таймень (СИ)

Долгое время Лапкин не спал ночами, изводил нездоровый организм самоедством, расшатывал и без того некрепкие нервы. Он перестал есть и даже начал пить, впрочем, по слабости здоровья не довел до предельной черты ни того, ни другого. Сначала зашалил желудок, позже кольнула печень, а когда взбунтовался прочий ливер, Александр Иванович вернулся к своеобычной гречневой каше на сливочном масле и куриным потрошкам. Попыток же сочинить что-либо дельное не оставил и даже вступил в безвестное поэтическое общество, где читал злободневные басни лохматым юнцам и девицам пост пубертатного возраста. В отличие от сослуживцев, ревнивые трубадуры приняли его творчество прохладно, и Александр Иванович оставил попытки влиться в литературный мейнстрим.

На службе, между прочим, повелось, как должное: чуть только событие, Александр Иванович, будьте любезны. Извольте, господа, прошу. Вот к Международному дню женщин, вот ко Дню армии и флота. К солидарности трудящихся и к победе над врагом; к защите детей и ко дню России; ко дню знаний и ко дню города, к именинам градоначальника и ко дню рождения национального лидера. И год за годом, от праздника к празднику стал Александр Иванович не так, чтобы знаменит, но в узком кругу известен и даже прослыл в известном смысле чудесным оригиналом. У него обнаружился стиль, многие узнавали его стихи, не спрашивая фамилию автора, и за двадцать лет совершенно привыкли, что все у Лапкина на мази. Бывало, только крикнешь, мол, Александр Иванович, голубчик, не найдется ли чего к случаю? А он плечами жмет с немым укором, дескать, обижаете, господа, у Александра Ивановича все готово. И тащит из тумбочки папочку, а из папочки вынимает бесценные листочки. Чародей, да и только! Как прежде существовали? Где слова нужные брали? Уму непостижимо. Да и не осталось уже никого, кто помнил бы, как жилось без Александра Ивановича. И как-то исподволь перестал господин Лапкин быть прозрачной тенью, но для многих сделался символом и в некотором роде столпом. Уже поручали ему писать целые сценарии, а из высоких кабинетов Старой площади намекали на грядущие благоприятные перемены, и бог знает, на какие вершины мог вознестись наш чиновник…

Ан, вишь ты, помер.

Причем аккурат накануне ноябрьских праздников. Ему бы воспевать народное единство, а он в морге лежит, в ус не дует, что по всему департаменту натурально невроз, переходящий в панику: мероприятие есть, а стихов нет и писать некому.

Через пару дней пошли звонки свыше, мол, как да что, сроки поджимают, а вы мышей не ловите. Андрей Юрьевич, на что оптимист несгибаемый, а и тот с лица спал, волосом поседел. И ведь неловко сказать, что поэт весь вышел: не поймут! Ведь что стихи? Бряцанье шпор! Меж прочих величин их номер даже не второй. Не стало одного, найди другого. Делов-то…

Ох, мать родная, поднялся переполох. А тут еще курьер-переросток Сашка Рывкин, ухмыляется под горячую руку, дескать, вздор всё! И Лапкин ваш вздор, и вирши его несусветная чушь, вялое блеяние, пустое место. Не дали договорить мерзавцу, накидали по ушам от греха, чтоб понимал каналья. А тот, хоть и тля, мысль подает: поглядите-ка в столе, вдруг наброски найдутся или еще что. Бывало же. Пушкин, к примеру, черновиков оставил – страсть, полтораста лет с лишком разгребают.

Ринулся Андрей Юрьевич к рабочему месту покойного, стал рыться в бумажках, и точно: что ни ящик, то пещера Али Бабы. Сезам. Россыпь бриллиантовая! И что характерно, все по датам расписано, все по папочкам разложено с четкими указаниями торжественных будней и праздников. Господин Подольский даже речь утратил, глядит на сокровища влажным глазом, губу в кровь закусил. Ведь какого, оказывается, человека потеряли: думали, рифмоплет грошовый, рыба пресноводная, а на поверку оказался светильник разума и назиданье для юных сердец. Так расчувствовался, что даже Сашке еретику объявил индульгенцию. И тут же при всем благородном собрании положил обет представить почившего поэта к высокой государственной награде.

Что ж, отгремели праздники. Народ выразил свое единство, в том числе через литературное наследие чиновника Лапкина, и господин Подольский, собравшись с духом, подал по инстанции ходатайство о награждении Александра Ивановича орденом за заслуги перед Отечеством третьей степени – посмертно.

Наверху было поморщились, но по размышлении сочли подход политически верным и даже вполне своевременным. Орден, конечно, не присудили, однако через несколько времени вышел высочайший указ о представлении Александра Ивановича Лапкина к одноименной с орденом медали второй степени, вручаемой за заслуги в области промышленности и сельского хозяйства, строительства и транспорта, науки и образования, здравоохранения и культуры, а также в других областях трудовой деятельности.

И словно в благодарность за участие и внимание к маленькому человеку из высших сфер явилось в департамент самое настоящее чудо, которому объяснения лучше не искать, ибо нет его и быть не может.