Здравствуй, комбат!

Теряя сознание, Рику падает на заплеванный пол.

— Ничего, — говорит егерь, — ничего, вылечим.

Из туманной дали смутно начинают вырисовываться далекие образы, и вдруг режущая боль заставляет Рику приподняться. Перед носом зажгли вату, и, оказывается, это от дыма такая боль. Никогда не поверил бы.

Поддерживаемый солдатом, Рику встает. Что ж, если ему еще раз суждено испытать укол булавки, он перенесет.

И вдруг далекий орудийный выстрел прорезает мрачную тишину вечера. Офицеры вздрагивают, Рику пытается улыбнуться, но окровавленные губы складываются в страшную гримасу, и егерь, хорошо изучивший характер Рику, отворачивается.

— Да здравствует…

Удар кулака в переносицу валит Рику с. ног. Он приходит в сознание на снегу, куда его сбросили с крыльца. В синем небе мерцают звезды, шелестят сосны. Как долго, однако, длится ночь. Рику закрывает глаза, — все кончено, так лучше…

Но он еще раз просыпается — в санях. Рядом с ним сидит врач.

— У вас отморожены ноги, — говорит он. Потом добавляет: — И ваши ребята намяли нам бока. Мы, слава богу, удираем.

— Радуетесь?

— Ну их к черту, мне-то что.

— Тише!

— Пусть. У нас теперь не армия, а сумасшедший дом, и всякий говорит то, что ему вздумается. Как вы себя чувствуете?

— Останусь здесь… Граница ведь еще далеко.

Врач молча кивает головой.

Под вечер отряд останавливается: красных где-то удалось задержать. Снова приводят Рику в избу, приводят под руки, потому что сам он идти не может, никогда не сможет.

— Сволочь! — кричит офицер. — Изменник! Наши сегодня потеряли пятьдесят человек убитыми. Ты заплатишь нам один за всех.

— Не продешевите, господин офицер.

— Посмотрим.

С пленного срывают повязки, и сочащиеся сукровицей раны посыпают солью. Нечеловеческий крик прорезает тишину, царящую в здании бывшего штаба, и офицеры невольно вздрагивают. Глаза Рику наливаются кровью. Рику чудится, что его погрузили в кипящую смолу, — кажется, так бывает в аду. Вот он какой ад, о котором говорил пастор.

Но вот боль постепенно утихает, и Рику видит себя на Длинном мосту. Весенний ветер тихо колеблет алые полотнища, солнце расцвечивает мостовую в золотые и розовые тона. Дети несут цветы — прекрасные, нежные северные цветы. Слезы радости туманят глаза Рику, и он, ни о чем не думая, отдаваясь нахлынувшему вдруг экстазу, запевает «Интернационал». Ему кажется, что он поет все громче и громче и его голос вздымается над всеми, заглушает праздничный гул толпы и летит высоко-высоко в синее небо… На самом деле он произносит слова тихо, еле слышно, и светлая красноватая пена клубится в уголках его некогда красивых губ.

— Он сошел с ума, — говорит, появляясь на пороге, врач, и в глазах его стоят слезы. Впрочем, их никто не замечает…

Через три дня у самой границы офицер приказывает выбросить Рику из саней на лед речки, через которую проходят жалкие остатки отряда.

— У нас и без того сумасшедших много, слишком много. Пусть услаждает своими россказнями других.

— Разрешите остановиться, — просит врач.

Он расстегивает полушубок, возится с ремнем и сворачивает с дороги. Затем он бежит. От речки, где Рику выбросили в снег, его отделяет не более двухсот метров, но, когда он приходит туда, Рику уже нет.

Через неделю Рику нашли замерзшим в лесу. Он лежал, припав головой к камню, словно в последний раз обнимая землю, за которую, принял столько страданий. А за три дня до этого в штаб красных пришел исхудалый, оборванный, полузамерзший человек и назвался врачом финской армии. Он долго не мог говорить, а когда отошел в тепле, сказал только два слова:

— Рику Лехто!

И заплакал.

1936

ЖЕНЯ

Нас было пятеро.

По вечерам, когда не предвиделось дежурства в штабе, мы сидели в землянке на лесной опушке, круто сбегавшей к промерзшему озеру. Ночи были длинны, иногда полны звезд и потрескивания деревьев на морозе, иногда непонятной пальбы в разных местах леса — белофинны часто просачивались на лыжах в наши тылы. Звезды рождали грустные мысли о краткости и малости человеческого бытия, пальба заставляла умолкать и настораживаться. А когда было тихо, молодой, хорошо упитанный лейтенант Василь Василич при свете коптилки читал на память «Евгения Онегина». Он почти выпевал письмо Татьяны, а на ремне у него покачивались две гранаты, похожие на маленьких черепах в темных панцирях. Старший лейтенант Валентин Домбнер с пристрастием допрашивал переводчика: играют ли финские солдаты на гитарах?

— Нет.

— А на чем они играют?

— На автоматах, — отшучивался переводчик. — Можешь послушать…

— Иди к бесу!

Все-таки он не терял надежды когда-нибудь раздобыть гитару и грозился:

— Подумаешь, стишки… Я вам покажу, какая бывает самодеятельность!

Однажды в минированном домике на мысу, пробравшись туда вместе с разведчиками, мы нашли патефон с пластинками и приволокли к себе. Замерзший, он долго плакал в тепле прозрачными слезами, потом на незнакомом языке баритоны и теноры мяукали танго и фокстроты. Мы слушали их, как случайно долетевшее эхо чужой жизни, а Валентин побранивался:

— Разве это музыка для данных условий? Поджилки расслабляет, и выпить хочется…

— Другой-то нету?