Здравствуй, комбат!

Нервы, нервы… Никто не сумеет сказать, сколько мыслей может пронестись в голове человека за одно такое короткое мгновение — они летят быстрее света, в каких-то немыслимых сечениях и ракурсах совмещая прошлое с будущим, козявку, ползущую по рукаву гимнастерки, со звездными безднами вселенной. Можно все вспомнить и все представить, даже самое невероятное. Но даже среди самого невероятного не могло у меня тогда родиться предвидения, что двадцать три года спустя я снова приду в знойный полдень на этот лужок, что, шурша пересохшей, побуревшей от засухи уже в середине августа травой, буду искать и не найду могилку Вадима Шершнева — ни бугорка, ни ложбинки. Ничего. И только с полдесятка встревоженных овечек, отдыхавших в тени, вытаращат на меня добрые и глупые глаза, недоумевая: кто, зачем, чего ради тревожишь ты покой наш?

Раздался выстрел. Он казался тише, глуше, чем я ожидал.

Я открыл глаза.

Вероятно, предполагалось, что осужденный после выстрела запрокинется на спину и упадет в могилу. Но Вадим Шершнев падал лицом вперед — сначала, словно они стали ватными, обвисли плечи, затем руки, потом подломились ноги. Качнулась трава, брызнув сизой крупной росой. Пуля вошла ему в висок, он уже перестал жить, ощущать, понимать, но тело еще дрожало в конвульсиях. Раздался еще выстрел. Все было кончено.

Пришли два солдата с лопатами — не саперными, а обыкновенными, какими копают картошку по осени, — опустили тело в могилу и стали молча засыпать. Командир дивизии подал команду: «Вольно. Разойтись!»

И все стали быстро и молча расходиться — впереди был трудный, жаркий, полный неизвестности фронтовой день…

Станица Вешенская, связанная с именем Михаила Шолохова, представлялась нам куда значительнее и романтичнее, чем оказалась на самом деле. По среднерусским нашим меркам — небольшое село с обыкновенными хатами, с обнесенными плетнем дворами, которые здесь называют — базы. А вокруг — серые, сыпучие пески, едва прикрытые тощими вихрами полыни и растечениями чабреца, И эти пески по ночам визжали и скрипели под колесами грузовиков, тягачей и повозок — части, соединения, армии, отступая из излучины, уводили срою технику, вытаскивали из огня все, что возможно, Днем же неистовствовала немецкая авиация, выли пикировщики. Двигались по дорогам лишь одиночные пешеходы, жались к лескам и кустикам.

И вдруг при полном солнце, направляясь через Гороховский в тыл, пофыркивает тягач НАТИ. Глазам не верится! Водитель — Куликов Иван Павлович. Немцы уже больше двух дней занимают правый берег, а он только утром переправился. Сам. Без чьей-либо помощи.

В конце длинного разговора мы предлагаем ему уйти в тыл, а трактор оставить. Решительно отказывается.

— Но в тылу вы отдохнете, а тут немцы! — Я их и поближе видел…

Немецкий генерал Типпельскирх писал:

«Действия немецких войск, казалось, еще раз увенчались блестящим успехом. Но при ближайшем рассмотрении этот блеск меркнул. Русские армии были, может быть, деморализованы, но не разгромлены. Количество пленных и трофеев существенно не увеличилось».

Где теперь генерал Типпельскирх — не знаю.

Иван Павлович Куликов живет в Сухуми.

ШАГ, ШАГ, ЕЩЕ ШАГ…

— Эй, солдат, орудию фрицу подарил?

— Хоть телегу бы прицепил, чего зря дымишь!

— У него, братцы, ось в колесе, а он и не видит.

— Чего увидишь, глаза поперед лба на сто верст драпанули.

— Ишь, с ним гутарят, а он молчок в кулачок.

Ему чего не молчать — едет. Пусть бы пешки подрал — погутарил бы…

— А ить это, братцы, не солдат, а баба, ей-бо! Солдат — он к супротивнику грудью становится, а баба — она тое самое место кажет…