Здравствуй, комбат!

Да, неоперившийся, неразгонистый еще совсем был солдатик, без разумения жизни, только в обкатку пошел. Из топора супа не сварит. А все же и ничего, понятливый, и повеселее с ним было, компания все же. Но чем дальше, тем больше рука у него разбаливалась, хоть кость и не была затронута, и на толчках он все чаще постанывал, и даже аппетит у него стал спадать. При удобном случае Самородов зачерпывал для него свежей водицы, выпрашивал молоко, бормотал утешительно: «Ты потерпи, сынок, что ж теперь делать-то?.. Шаг да шаг — оно и обойдется как-нибудь… Еще и в орденах домой придешь — чего удивительного! Потерпи только». Однако на подъезде к Миллерову, километрах в десяти — было это сегодня утром — попался отступающий госпиталь, и молодого солдата, тут же обработав загноившуюся рану, забрали на машину.

— Спасибо тебе, батя, — сказал он на прощанье, растроганно помаргивая черными глазами. — Сильно помог ты мне…

— А я и не помогал, вместе нас трактор вез.

— Не надо, батя, не маленький я… От сердца говорю.

— Ничего, ничего, — улыбнулся Самородов. — Я тебе, ты мне — держимся. Ничего.

По обычной своей доброте сказал бы, наверное, он и еще что-либо, подушевнее, повнятнее, но машины госпиталя, принимая левее, в объезд города, уже трогались. Может быть, повернул бы с ними и он, но ему нужно было заправиться горючим, и рассудил он — в городе этого добра пруд пруди, все равно выливать и поджигать, чтобы не досталось немцам — по всему пути так делали. И тут ему не повезло. Немецкие бомбардировщики наносили очередной удар по железнодорожному узлу, где было еще немало застрявших эшелонов, и он как раз угодил в эту перепалку. Одна из тяжелых бомб выворотила мостовую совсем поблизости, и осколки вспороли мешки с мукой, и воздушная волна, непостижимым образом оторвав прицеп от трактора — стар был крюк на прицепе, трещиноват, — швырнула его бортом на железный столб, превратив муку в белое облако. Деревянный кузов прицепа разлетелся в щепки, а правое заднее колесо с отломанным куском оси укатилось к железнодорожным путям. По странной случайности трактор, заслоненный прицепом, не пострадал вовсе, только развернуло его поперек дороги. Жив-здоров был и сам Павел Петрович, но, перебегая из кювета в воронку, которая казалась надежнее, а потом в щель, потерял он сначала пилотку — сдуло ветром, маловата была, — а к тому же обронил где-то вещмешок, самым ценным содержимым которого, не считая мыла и бритвенного прибора, была совсем новая пара белья ивоапасные байковые портянки, в которых ноге всегда тепло и мягко. Он, правда, вознамерился было пуститься на поиски, но неподалеку, заливая все вокруг пламенем, хлестала из пробитой цистерны горящая нефть. «Бельишко-то жалко, да шкура дороже», — рассудил Самородов.

Теперь, когда солнце стало на сто дубов и жгло, как термитный снаряд, он снова, оставив город позади, ехал один и без прицепа, и кому охота насмехались: «Эй, дядя, у тебя ось в колесе!» И щетина на щеках и подбородке, поутру темная, с искоркой седины, становилась бурой, н такими же бурыми были сбитые в колтун волосы на непокрытой голове, и пропотевшая на спине гимнастерка, и сам трактор с масляными подтеками. И, не отвечая на насмешки, поскольку это ни к чему, иногда оборачивался он назад, мысленно совал кукиш в побуревшее небо, вслед улетевшим бомбардировщикам: «А трактор-то я увел! Шиш выкуси!»